– Врать нехорошо. Я пыталась привить тебе это в детстве, но у меня не получилось.

– А надо было на своем примере. Как я могла научиться говорить правду, когда мамочка моя врала.

– Люба, тебе пора уходить.

– Потому что сейчас Майкл придет?

Жанна закинула на голову берет и направилась к двери:

– Потому что ты себя не контролируешь.

Люба заклинила дверь ногой и усмехнулась Жанне в лицо:

– Зато ты нас всех контролируешь. И меня, и Мишку. И Бехтерева. И Майкла своего. И всех своих мужиков до него. Я так хотела научиться этому, думала, раз я твоя дочь, то у меня получится.

Жанна вернулась в комнату и села на стульчик. Люба поступью командора направилась следом.

– Ну, давай, расскажи мне в очередной раз, как я твою жизнь испортила, – подначивает Жанна, судорожно вспоминая, где у нее корвалол.

Люба села на табуретку и с тоской посмотрела на пустую пачку сигарет.

– Да, мамочка, я расскажу, тебе будет интересно… Я не такая как ты… я ничего в своей жизни не контролирую… я даже не похожа на тебя… потому что я не твоя дочь.

Жанна улыбается, Люба тоже рисует улыбку, но грустную.

– Меня в роддоме перепутали. Все сходится, мамочка. Я родилась седьмого ноября, были праздники, врачи пьяные, ты тоже никакая, а рядом другая женщина рожала… И детей перепутали. Обычная история в общем-то, но от этого не легче.

– Люба, может я не лучшая мать, но я не отказывалась от своих детей.

– Может и зря.

– Иногда мне приходят такие мысли.

Люба с ненавистью посмотрела на Жанну и швырнула со стола пустую пачку.

– Лучше бы подумала о своем ребенке. Или тебе все равно? А вдруг он не девочка, а мальчик? Самый лучший, о котором ты мечтала? Умный, талантливый… гордость любых родителей, особенно таких выдающихся как вы с папой Аликом.

– Папа Алик? До последнего времени ты его считала настоящим отцом.

– Наша последняя встреча открыла мне глаза… Такой же урод, как и папа Саша, папа Сережа.

Жанна смотрит на Любу и понимает, что все это серьезно, может быть даже слишком.

– Ну, хорошо, я виновата перед тобой, но я как могла любила тебя, а это, согласись, было не просто.

– Да, любить чужого ребенка не просто… Знаешь, мама Жанна, надо было мне все же броситься под поезд… помнишь в двенадцать лет я убежала из дома? Но я тогда не понимала, что живу впустую… Потом надо было отравиться, когда с Данькой залетела. Дура, тебя послушала: рожай, Любочка, аборт – это грех. А жить чужую жизнь – не грех? Я ведь на самом деле не такая: мне не надо ни музыкальной школы, куда ты меня водила, ни всей вашей культуры-мультуры. Я, может, дояркой хотела быть, коров за вымя дергать, в навозе копаться и трахаться на сеновале с зоотехниками… Но теперь поздно…

– Никогда не поздно начать новую жизнь, – поучает Жанна.

– Да нет, поздно… Я ведь, мама Жанна, я сегодня опять хотела… сдохнуть… И знаешь, в самый последний момент я подумала, а на фига? Я ведь уже мертвая… И ты предлагаешь начать новую жизнь покойнице?

Жанна пожала плечами.

– Ты не мертвая, Люба, ты – одинокая. Скоро ты встретишь своего мужчину и все образуется.

Люба встает и направляется к дверям.

– А знаешь в чем прикол? Не хочу… ничего не хочу… устала хотеть…

Хлопнула дверь, и Жанна вдруг поняла, что во всем виноват грунт. Загрунтовать холст – это настоящее искусство, коим Жанна, к сожалению, не владеет, и значит надо идти к Ленечке Дефуру, предварительно забежав в магазин за курицей и красным вином. «Ленечка накормит, – повторяла Жанна, выходя на улицу, – Ленечка поможет».

Жанна шла по своему любимому городу к своему лучшему другу, и в этот момент позвонил Бехтерев и обломал весь кайф. Жанна конечно не поверила, что он сейчас повесится, но проведать его стоило.

Бехтерев сидел на кухне с бутылкой «Абсолюта» в обнимку. Для приличия Жанна поинтересовалась, ужинал ли ее Сереженька, настрогала бутербродов из того, что нашла в холодильнике, и уселась на против с беззаботным видом. Бехтерев одарил ее нежным взглядом и заплакал. Жанна погладила его по блестящей лысинке и поняла, что до закрытия метро вырваться из этого дурдома ей не удастся.

– Жанночка, я такой счастливый мужчина! – Бехтерев улыбался и хмурился одновременно. – У меня есть женщина. Ты, Жанночка! И тебя люблю.

Жанна кивнула, равнодушно укусив бутерброд, размышляя пить или не пить водку.

– Тебя все любят, – продолжал Бехтерев с нескрываемым презрением. – потому что ты женщина, а меня – никто, – и он снова заплакал, широко раскрывая глаза, чтобы слезки выглядели выразительнее.

– Ну что ты, Сереженька, – Жанна-таки налила себе рюмочку, – мы все тебя любим, – и выпила.

– Всем от меня что-то надо, – продолжает Бехтерев, шмыгая носом, – И ты, Жанночка, любишь меня только из-за моих денег.

Жанна улыбнулась и сказала, что она и без денег будет любить своего Сереженьку, потому что он самый лучший муж, актер и человек. Бехтерев злобно выслушал этот монолог, понимая, что Жанна имеет право на иронию.

– Какие же вы все пидарасы! – наконец не выдержал он и горестно опрокинул рюмку.

– Сереженька, пидарасы не мы-с, а вы-с, – ответила Жанна с достоинством.

Бехтерев презрительно сморщился.

– Я, Жанночка, педераст. Пе-де-раст! Не путай педераста с пидарасом. Педерасты любят! А пидарасы только трахают. Всех! Во все щели!

– Знаешь, Сереженька, мне от этого не легче.

– Да, я педераст, – взбеленился Бехтерев и стукнул кулачком по столу, – и горжусь этим! Да, я люблю мальчиков. Мальчиков, а не жопы. Все настоящие мужики любят мальчиков… И ты, Жанночка, тоже.

Жанна даже растерялась от такой наглости, а Бехтерев довольный и повеселевший, скушал бутербродик и хорошо поставленным голосом продолжает:

– Кстати, про жопу. Со мной ведь такая история приключилась, Жанночка, та-а-ка-а-я! Додин на днях поставил вопрос, или я бросаю пить, или ухожу из театра. А как я брошу пить, я же Бехтерев! И тем же вечером я напился в жопу, естественно. Но как всегда Бехтереву не хватило, и я поперся за догонкой… в магазинчик… тут не далеко… Иду я, значит, пьяный в жопу Бехтерев по набережной, а ко мне мент подкатывает и автоматиком в морду тычет: где твои, пля, документы? Я говорю, какие документы, мент? Я-те не хрен собачий, а Бехтерев! Бех-те-е-рев!! А мент за свое: без бумажки ты какашка. И я, Жанночка, не стерпел такого отношения к заслуженному артисту и говорю, иди ты, мент позорный, куда шел, а если еще раз мне попадешься, я трахну тебя во все твои дырки. Ты бы видела его глаза, Жанночка! Он испугался! – Бехтерев загадочно улыбался, высматривая что-то над головой Жанны. – А потом меня, Бехтерева, посадили в каталажку… с блядями. – Бехтерев всхлипнул. – Они трогали меня за жопу… – И Бехтерев заплакал, изредка утирая глазки кулачками.

Жанна сверлила Бехтерева ненавидящим взглядом, понимая, что сейчас он в своей роли, и даже не осознает, что смертельно оскорбил ее.

– Меня, Бехтерева, бляди трогали за жопу! – вдруг проорал Бехтерев. – Ты понимаешь? – Жанна усмехнулась, и Бехтерев обмяк, хлопнул рюмашку и продолжал. – Я сопротивлялся, но их было много. Они трогали меня за жопу, они трясли передо мной своими сиськами, они целовали меня… А утром пришел полковник, и отымел без вазелина всех причастных к этому делу. Передо мной долго извинялся, но я уже не тот Бехтерев. У меня через час спектакль, а я не знаю кто я теперь: педераст или пидарас? И я пошел домой… и напился. В театре, ясен хрен, переполох: где Бехтерев, где этот мудак? Помрежки домой ко мне заявились, а я в ванной прячусь. И Мишенька, мой мальчик, мой ангелочек, отмазал Бехтерева, сказал, что я в ментовке. И так он убедительно сказал, что все поверили. И полковник, оказался моим поклонником, справку написал, что не виноват Бехтерев. А на следующий день я пришел чист как стеклышко. И Додин бежит ко мне навстречу, ручку пожимает: я все знаю, говорит, известного актера средь бела дня в кутузку сажают! Это ж какое безобразие творится в нашем демократическом государстве! Вы, Сергей Станиславович, поберегите себя ради нашего «му-дэ-тэ», – и Бехтерев кротким взглядом слизывает с лица Жанны отблески своего актерского дарования, Жанна в ответ рукоплещет всей своей зрительской наружностью, понимая, что Бехтерев решил отомстить всему миру за свое ничтожество и в этом его нельзя осуждать.