В следующий момент Анька поняла, что ее преследуют, она резко обернулась – позади нее стоит женщина неопределенного возраста, приятной наружности и смущенно отводит взгляд, нацеленный Аньке в затылок.

– Девушка, а давайте я напишу ваш портрет? – торопливо говорит женщина, не давая Аньке опомниться. Анька, естественно, опешила, окинула незнакомку с головы до ног суровым взглядом, пытаясь понять в чем тут подвох. – Совершенно бесплатно, – уверяет женщина, широко улыбаясь.

Анька сглотнула, не позволяя себе сплюнуть в присутствии незнакомки, и беспристрастно изучает ее наружность на предмет заявленной профессии: старенький клетчатый платочек, гламурно повязанный на шее, светлый плащ откровенно европейского покроя, стоптанные немодные, но загадочные ботильоны, – Анька наконец уверилась, что перед ней действительно художница, однако это не вдохновило ее на ответную улыбку:

– Едва ли, – бормочет она и поворачивается к женщине спиной. Та, немало удивившись, роняет взгляд, выискивая в Анькиной заднице некие аргументы, которых, вероятно, оказалось недостаточно, отчего женщина, поднимаясь выше и выше, в конце концов словно нож промеж лопаток кинула свое разочарование:

– И не вздумайте делать аборт, дорогуша.

У Аньки подкосились ноги, она обернулась, чтобы сохранить равновесие:

– Чё?

Женщина снисходительно улыбнулась, царапнув взглядом по Анькиной цыплячьей шее:

– Я видела вас у женской консультации, и вас, простите, стошнило. Не надо быть Пинкертоном, чтобы связать два этих факта. Поздравляю.

Анька не понимает, за какие прегрешения судьба так над ней прикалывается, и боясь разрыдаться, смотрит в глаза этой женщины.

– Меня зовут Жанна, – художница дружелюбнейшим образом осклабилась и сделала шутливый книксен. – Я действительный член союза художников, и моя мастерская в двух шагах.

Анька, не мигая, смотрит на эту Жанну, как полудохлая анаконда на механическую выхухоль, и яростно молчит, намереваясь обломать весь кайф врагам, стоящим за спиной этой Жанны, но в этот момент по животу Аньки пробегает судорога, заставляя ее вздрогнуть, моргнуть и нецензурно выругаться. Жанна довольно улыбнулась и отвела взгляд.

– Да, беременность – это чудесно, – рассуждает она. – Кто-то говорит, мол, тяжело, токсикозы, растяжки, а у меня не было ничего этого. Я чувствовала такую легкость, такую одухотворенность! Если я и была когда-нибудь счастлива, то именно тогда, с ребенком во чреве, – и Жанна жалобно вздохнула. – Если бы я только знала, что из этой затеи получится. Конечно, дети цветы жизни, но не всякую жизнь стоит раскрашивать. В моей получилось слишком много ультрамарина. У Пикассо, знаете, был в жизни голубой период, потом – розовый, но ранний Пикассо – это совсем не Пикассо. Настоящий Пикассо – это Герника: сажа, белила, ужас и надежда.

– И настоящая жизнь тоже, – бормочет Анька, – сажа, белила, ужас и надежда…

– Может быть, – пожимает плечами Жанна, – но я пишу в стиле старых мастеров. Знаете: Гольбейн, Дюрер, Ватто? И мне нужна натура. И не просто смазливая мордашка, а характер. А вы – девушка с характером. Я сразу это поняла. Я бы даже сказала вы – роковая девушка, поэтому я к вам без всяких обиняков. Как роковая девушка роковой девушке. Так вы согласны?

И Анька подумала, что между роковой и раковой девушкой разница не существенная, и кивнула. Жанна облегченно вздохнула и развернула Аньку на 180 градусов…

Мастерская роковой девушки Жанны была, действительно, в двух шагах в каком-то малоприличном месте, отгороженном от остального безобразия ржавой дверью, на которой детской рукой было выведено короткое слово и соответствующий логотип. Жанна, воюя с замком, что-то говорила про художественный фонд, на котором числится эта мастерская, про своего знакомого, который и выхлопотал ее, но взамен Жанна обязана раз в год выставляться, а картин у нее мало, точнее мало портретов, а натюрмортом или каким-нибудь авангардом нынче не удивишь. Анька кивнула и растеряно вошла вслед за Жанной в темноту. Жанна опираясь о невидимую стенку, сделала несколько шажочков, щелкнула выключателем, и Анька увидела то, что и думала увидеть: блеск и нищету современной богемы. Жанна сделала вид, что не заметила брезгливой гримасы на лице гостьи, скинула свой рюкзачок, достала из него полторашку и вылила ее содержимое в электрическую кофеварочку, стоящую поблизости в углу на безногой табуретке, затем повесила свой плащик на гвоздик и предложила отбросить формальности. Анька кивнула и вскоре осталась в интеллектуальном неглиже, с бычком в зубах.

– На самом деле я театральный художник, – продолжает Жанна, приоткрывая обитую дермантином дверь, ведущую, судя по всему, из этого предбанника в святая святых художника… грязную комнатку с мутными окнами, – Костюмы, декорации – это моя стихия. А писать портреты я начала, как ни странно, когда носила своего первого ребенка. Вон, Анна, видишь в углу, на дверке от бабушкиного комода мой первый портрет. Девушка с цветами… Жанна на сносях.

Анька, оглядываясь по сторонам в поисках места, куда бы сложить свою многострадальную задницу, из вежливости посмотрела в указанном направлении. Там среди художественного хлама, висела странной формы дощечка, пестрая и бесцветная одновременно. Анька сощурилась и действительно разглядела знакомое лицо среди вакханалии тюльпанов, роз и георгинов: молодая Жанна мало чем отличалась от нынешней, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте. Анька хмыкнула и отметила про себя, что взгляд молодой Жанны несколько обескураживает. Понятно, что зеркало, используемое при написании автопортрета, ремарки авторские и прочая чертовщина усугубляют впечатление, но молодая Жанна как будто и не стремилась вызвать своей персоной сколь-нибудь трепетных чувств, а высматривала кого-то у тебя за спиной. Анька даже обернулась, и, следуя за этим взглядом, наткнулась на портретик… какого-то пацана, который пялится именно на тебя, не сводя татарских глаз. Анька вздрогнула, и ее матка тоже.

– Бабушка моя так и не простила мне, что я испортила ее комод. Потом она умерла, а комод сломали соседи, думали, что там бабушка прячет деньги, и на дрова растащили. – Жанна сокрушенно вздохнула, – вот только дверка и осталась.

– А это долго, – деликатно спрашивает Анька, усаживаясь на подоконник.

– Обычно девять месяцев, – иронизирует Жанна, водружая колбу с кофе на маленький венский столик.

– А написать портрет, – Анька наивно улыбается, – тоже?

– Иногда и целой жизни мало. Вот этот я уже не в первый раз переписываю, – Жанна уселась рядом и уставилась на портрет этого пацана. – Хотя обычно у меня уходит неделя, чтобы написать лицо и волосы, а костюм я дописываю с манекена. Так что месяц максимум. А тут я уже полгода потратила, а получается не он. Не Майкл.

– Майкл? Иностранец?

Жанна сокрушенно вздохнула:

– Пожалуй, – и оправдывается. – Не могу уловить его суть.

– Значит ты в него влюблена, – говорит Анька как можно безразличнее.

Жанна пожимает плечами, сутулясь и шаркая ногами в кожаных больничных тапочках, подходит к разбитому, но откровенно древнему буфету, хватается за его единственную бронзовую ручку, с усилием открывает дверку, достает пару изящных чашечек и смотрит на Аньку.

– Влюблена?

Анька отводит взгляд. Жанна шлепает с чашечками к венскому столику как бы загрузившись, торжественно ставит их около колбы, а затем равнодушно тянется к своему рюкзачку, лежащему поодаль на венском стулике, достает пакетики с печенюшками с конфетками. Анька швыряет окурок в открытую форточку и оказывается около этих яств. Жанна галантно подвигает Аньке стулик, а сама садится на табуретку.

– Так значит я влюблена в Майкла? – наигранно удивляется Жанна, – Едва ли. У меня есть портреты моих любовников, ты, Анна, их сразу узнаешь. А Майкл – странный мальчик, которого я случайно встретила. Он фактурный, необычный, мне приятно его писать, разговаривать с ним.

Анька тянется к третьей печеньке и прикидывает, хватит ли кумушкам по второй чашечке этого расчудесного кофе.