Легковь… Так просто сделать пьяный шаг в трясину, в жуткий бред. Так сильно хочется дышать и видеть волю, свет… В краю болот нетрезвый ход — он верный, напролом. Бухал весь век лесник Федот. Но я не под бухлом. Я под убийственной красой, изящной на изгиб. Взглянул, отпил – и влип косой, с хвостом, с ушами влип. Так сложно выбраться назад, нет силы, нет причин. Так слабо верится, что ад — вокруг меня шкворчит. Скорее, ад оставлен там, на воле, на свету, где влаги не было мечтам, хоть пил я красоту. Взглянул, не вытерпел, шагнул. Туда – куда влекло, и потому душе ко дну спускаться так легко. Остров Это не «влюблённость», и не та «любовь», нет же… это остров, голый, в океане, где мальчонкин Хронос напрямил углов — из раздумий острых о девчонке Ане. Махонький шалашик, скромный островок в тихом океане чокнутой планеты… До «чужих», до «наших» — сто и сто дорог, ноль и семь гаданий, тщетных, по воде-то. Это не влюблённость, не любви куплет, это волны-плечи в сговоре с песками, и мальчонке Хронос подарил рассвет из мечтаний вечных о русалке Ане. «Господь играет в баскетбол…» Господь играет в баскетбол моей пустой башкой, башка послушно бьётся в пол — расчерченный такой… Господь играет не один, с четвёркой ангелков, а против них – квартет ундин и Грешная Любовь. Свисток и свита – в стороне командуют игрой, то задремать позволят мне, то сразу баскетбой. На всех трибунах – семь людей, не очень важный матч. Там нет возлюбленной моей, хоть радуйся, хоть плачь. Упал, вскочил, попал в кольцо, в другое, вновь ничья… Какое может быть лицо у старого мяча? Какая может быть любовь? О чувствах колобка — и то печется колобовь, находится мука. Но чем же я не колобок? А тем, что я не хлеб… Мной каждый день играет Бог — и той команды кэп. Ундины жарят ангелков, а те, в ответ – ундин. Господь и Грешная Любовь — ничьи, один в один. Когда я глухо стукнусь в пол, сдуваясь и шипя — судья продолжит баскетбол моим похожим «я». Но дайте ж мне тогда вдвойне мячты и полусна, в которых кто-то – обо мне грустит с трибуны «А». «В её улыбке и молчании…»
В её улыбке и молчании я разрушаюсь всё отчаянней, и это лучше эволюции, когда века и смыслы – куцые. В её молчании улыбчивом понятен буду я всё шибче вам, как если б сути нализаться, мням, но это – болт цивилизациям! Её улыбка и молчание — увы, не вызовут врача ко мне, и сами вылечат, без вызова, а эскулапам – тоже – лысого… Она молчит и улыбается, а мне туда-сюда летается, живётся мне – от века к вечному, как бегунку по шву сердечному. «Тряси, тряси меня, трясина…» Тряси, тряси меня, трясина, тебе не надо ведь бензина, пока трясётся на крови — тряси меня, трясина… рви. Храни, храни меня, мой Боже, раз до сих пор не изничтожил, раз так тепло в сырой тени — храни, пока не хорони. Люби, люби меня, малышка, когда моя тупая книжка воткнётся в память уголком, люби, люби меня… потом. звездА!!Гори Планетки по инерции летят вокруг Звезды. Она не дарит сердце им — не смогут унести… Она их, всё же, балует, и светом, и теплом, она века им жалует, не парясь над числом. Никто из них не ведает её полночных тайн, её привычки вредные — не тема для прайм-тайм. Но всем, вокруг вертящимся, довольно и того, что видно в ней, светящейся — не важно, от чего. Среди твоих поклонников одна планетка – я, мечтатель с подоконника, приятель воробья. Не знаю, как там прочие — я, как Земля, живой… И днём, и ближе к ночи я с тобой, с тобой и твой. Ко мне Луна всё клеится, и звёзд я вижу… тьму. А мне во тьму не верится. Луна – моя Му-Му. Планетка по инерции летит вокруг Звезды… Гори! Не надо сердца мне, в моём – и так есть ты. |
