– Да, конечно, – ответил он бесстрастно.

Лиза не уловила тона и прошла спать, а Ленка что-то почувствовала и посмотрела на Тёму тревожно.

Чувствительная девочка, – подумал он.

Медленно он тёр кеды Лизы щеткой и наблюдал, как большим чёрным цветком в нём распускается ярость. Сейчас он ненавидел Лизу. Ненавидел – и любил.

В таком раздрае он зашёл на кухню и увидел там кроме Лены ещё одну девушку: рыжеволосую, сероглазую, со светлыми бровями и ресницами, с правильными чертами лица явно балтийского типа. Она играла на гитаре и пела с легким латышским акцентом песню из Иронии Судьбы.

Тёма слушал, и его злость сдувалась, как мячик, из которого выпустили воздух. Он забыл, что сейчас летнее утро, что где-то там в комнате спит Лиза. На него повеяло теплом камина, затопленного в морозный вечер, угольным дымком и запахом духов хозяйки, выходящей к гостю в чём-то белом.

– Знакомьтесь, – сказала Лена, – мой гость из Ленинграда, Артем, а это – моя одноклассница Инга.

– Здравствуй, – сказал Тёма.

Он вспомнил, что Лена – ровесница Лизы, значит, Инге тоже двадцать.

Они пили кофе с маленькими круглыми булочками, болтали про Ленинград и Ригу, про музыку и поэзию. С ней было невообразимо уютно. После двух часов общения с Ингой, Тёме показалось, что он знает её очень долго: со школы или даже с детского сада.

– Ты здорово играешь, – сказал Тёма.

– Гитара – это так, хобби, – ответила Инга.

– Инга у нас пианистка, – сказала Лена.

Оказалось, что Инга заканчивает музыкальное училище.

Вот это совпадение! – подумал Тёма и рассказал, что он завалил экзамен. Второй раз говорить об этом было уже легче.

– Не переживай, – сказала ему Инга, – ещё поступишь. С армией что делать будешь?

– А ничего, – ответил Тёма, – не годен.

– Сыграешь? – спросила она, протягивая ему гитару.

Он взял инструмент, задумался и начал играть Blue in green.

Инга внимательно слушала, а когда Тёма начал импровизировать, закивала головой.

– Не знаю, что там у тебя случилось на экзамене, – сказала она, когда Тёма закончил, – по-моему, ты – вполне сформировавшийся гитарист. Будь у меня своя группа, я бы тебя с радостью взяла. Жаль, что ты живёшь в Питере.

– Жаль, – согласился Тёма. – Оценка лестная, спасибо. А на экзамене… У меня от страха скрючило пальцы. Я потел, трясся и банально не попадал в ноты.

Сказав это, он испытал невероятное облегчение. Он сам не знал, почему вместо того, чтобы пытаться произвести впечатление на Ингу, он рассказал ей об одной из своих самых постыдных неудач. Но это было здорово!

– Что собираешься делать? – спросила его Лена, вставая из-за стола.

– Пойду погуляю, – ответил Тёма, потягиваясь, – засиделся.

– Хочешь, покажу тебе город? – спросила Инга.

– Очень хочу! – ответил Тёма.

За последние месяцы он совсем отвык от прогулок в одиночку, и не хотел привыкать опять. А Инга, кроме того, что местная, была ещё и очень мила.

Друзья, значит? – сказал себе Тёма. – Отлично!

Весь день Инга водила его по Риге. Он смотрел на шпили готических церквей, прятавших свои тела в узких улочках, а головы гордо устремлявших в самые небеса, на непривычно обтекаемые формы красных трамвайчиков, на отпечаток нездешности буквально во всём, что попадалось на глаза, и не знал, отчего ему так хорошо: оттого ли, что он нарушил собой же установленные границы, оттого, что видел улицы, на которых снята добрая половина всего «запада» советского кино или оттого, что город ему показывает очень красивая девушка, с которой он чувствует себя настолько дома, насколько это вообще возможно для бродяги.

– Это – Вантовый мост, – сказала Инга, – тебе нравится?

Мост через Даугаву был огромен и красив. Ванты казались тонкими ниточками, непонятно как удерживающими трёхсотметровый пролёт.

– Может, я – непоправимо советский человек, но мне нравятся гигантские сооружения, – ответил он. – Этот мост, Московский университет, стадион Кирова в Ленинграде, особенно, когда он пуст.

– Ты не чувствуешь себя там маленькой букашкой? – поинтересовалась Инга.

– Никогда. Я чувствую сопричастность чему-то великому. И загадку. В пустых стадионах и безлюдных пляжах есть какая-то странность.

– Сколько тебе лет? – вдруг спросила она.

– Восемнадцать.

– Странно. Не похоже. Кажется, что ты намного старше.

Они поднялись на смотровую площадку собора святого Петра. Там дул ветер, и Инга сказала:

– Прохладно, – и потёрла ладонью о ладонь. – Я буду прятаться за твоей широкой спиной, хорошо?

– Давай греться, – ответил Тёма и обнял её.

Она не отстранилась, чуть двинулась навстречу, еле-еле заметно. Он воспринял это, скорее, как да.

– Ты любишь море? – спросила она.

– Люблю.

– Тогда у меня есть идея. Поехали в Юрмалу? Правда, сегодня прохладно, но ничего.

В Дзинтари было очень мало народу. Может, из-за погоды, а может, из-за того, что день был рабочий.

Пока они шли от станции к морю, выглянуло солнце, ветер раздул тучи, открыв кусочек синего неба. Рефлексы от него окрасили воду залива и глаза Инги в голубой.

Они сели на скамейке у воды и стали смотреть, как волны накатывают на берег и отступают обратно. Воздух был чист и прозрачен. Такая же прозрачность была и в голове Тёмы, лёгкий бриз выдул все его мысли. Он слышал шуршание волн, шелест листьев, вдыхал запах моря, рисовал пальцем на мелком белом песке и смотрел на Ингу.

– Ты говоришь почти без акцента, – сказал Тёма.

– Я росла в театре, – ответила она. – Мои родители – актёры, и меня готовили к этому. Литература, спектакли, кино: всё на латышском и на русском. А я взяла и пошла в музыку. А ты когда захотел стать музыкантом?

– Лет в девять, кажется, – ответил Тёма. – Заканчивал второй класс музыкалки, думал, скорее бы отмучиться, а услышал Pink Floyd – и всё. Понял, что ничем, кроме музыки, я заниматься не хочу.

– А я люблю театр, – сказала Инга. – Особенно музыкальный. Люблю истории. Только словами я их рассказывать не умею. Для меня всегда было важнее, под какую музыку герои прощаются, чем то, что они говорят при этом.

Тёма посмотрел в её светлые, почти прозрачные в солнечном свете глаза, и подумал, что никогда ещё не встречал человека, которому, как сейчас Инге, не надо было бы ничего объяснять. Достаточно слова, намёка. Они, кажется, на одной волне с ней.

– А что у меня заметный акцент? – поинтересовалась она.

– Почти незаметный, – ответил он. – Но я слышу.

– Музыкант, – улыбнулась Инга.

– Но он классный. Мне нравится. Не знаю, может, это какие-то детские впечатления от вашего кино. Что-то очень романтическое.

– Для актрисы это было бы не очень хорошо, – ответила она. – А для пианистки без разницы. Но я рада, что тебе он нравится.

Тёма кивнул и улыбнулся.

– Ты ещё не проголодался? – спросила она. – Тут есть одно заведение, там очень мило.

– Ага. Пора бы пообедать, – ответил Тёма.

Они заказали жареный черный горох, национальное латышское блюдо, как объяснила Инга, и болтали о всякой ерунде. Тёме вдруг стало неважно, о чём говорить, лишь бы с ней. Так спокойно ему не было уже очень давно, пожалуй, последний раз он так себя чувствовал ещё до знакомства с Лизой.

Когда они вышли на улицу, уже вечерело. Инга поёжилась и сказала:

– Холодно.

Тёма обнял её за плечи.

– Спасибо, так теплее, – улыбнулась она.

Так они и шли по берегу, обнявшись и молча смотря на море. Потом они ехали обратно на электричке и какое-то время отогревались на центральном вокзале.

– Я пока не хочу домой, – сказал Тёма, – давай сходим ещё куда-нибудь.

– Давай, – легко согласилась она и отвела его в кафе на Домской площади.

Они долго сидели там и пили чай из пузатого чайника, который принёс официант, одетый в чёрные брюки и серую жилетку. Тёме обстановка показалась непривычно роскошной, он привык к обедам в Гастрите и к перекусам в пирожковой на Садовой. Быстро и дёшево, без претензий на уют. А здесь приглушённый свет и блики в больших окнах мягко рисовали чуть нерезкую картинку, оставляя место для фантазии, для недосказанности.