На пороге стоял его друг и одноклассник Марк, кучерявый кареглазый брюнет ростом метр восемьдесят три, обладатель мужественного античного профиля и совершенно неотразимой улыбки. Он был одет в наимоднейшие голубые индийские джинсы и белую обтягивающую футболку с надписью ABBA, а в руке держал зонт-автомат, с которого стекала вода.

– Здорово! – хлопнул он пятерней в поставленную ладонь.

– Заходи, – сказал Макс, – я уже почти закончил. Сейчас только отфильтруем – и остужаться.

– Какой проявитель? – спросил Марик, склонившись над колбой.

– Фенидон-гидрохиноновый, он даёт контраст, как я люблю.

– Фенидон не оправдал моих надежд, – сказал Марик и чихнул. – Только метол!

Макс отфильтровал растворы, поставил колбы в ванну, взял из скрипучего деревянного ящика в тумбе под увеличителем термометры, сунул их в растворы и пустил холодную воду.

– Всё, пошли пить чай, – сказал он, вытирая руки.

– Чай в такую жару? – спросил Марк. – Нет уж, есть кое-что получше.

Он вытащил из своей сумки большую бутылку с тёмно-коричневой жидкостью.

– Квас? – спросил Макс.

– Разливной, из бочки, – сказал Марик весомо, подняв указательный палец.

Они выпили по кружке.

– Как жизнь? – спросил Марик, – что у нас плохого?

– Лето, пустая квартира, два шкафа книг. Чего же тут плохого?

– Отец в экспедиции?

– Ага.

– Повезло. А мои дома сидят, как приклеенные, – несколько разочарованно сказал Марик. – Нет, они хорошие, и всё такое, но бывают обстоятельства…

Макс прекрасно понимал, что имел в виду Марк. Провести месяц так, как тебе хочется, вставать, ложиться, обедать и мыть посуду, когда хочешь, – это здорово. Просто отдохнуть от всех, даже от самых близких, особенно от самых близких.

– Я пойду плёнку проявлю, – сказал Макс. – Можешь пока карточки новые посмотреть. Или, вон, журнальчик свежий.

Он зашёл в кладовку и закрыл за собой дверь.

Марик плюхнулся в кресло, вытянул длинные ноги и взял номер Советского фото. В журнале обнаружилась пара стоящих серий и огромное количество новомодной социальщины: беспризорные дети, заброшенные заводы, очереди в магазины. Марк положил журнал и уставился в окно. Потом заметил что-то в пачке фотографий и наклонился над столом. Он вытащил снимок, на котором была их одноклассница Вика, смуглая красавица, в которую когда-то были влюблены почти все старшеклассники, из тех, кто не страдал сильной близорукостью и был способен отличать настоящее от дешёвой подделки. Заинтересовавшись, Марк разложил всю стопку на столе и стал разглядывать фотографии, подолгу задерживаясь над карточками, где присутствовала Вика. На одном снимке он нашёл себя: его героический профиль был подсвечен мягким предзакатным светом, а взгляд устремлён в неведомую даль. Марик хмыкнул, положил снимок обратно и продолжил искать фото Вики.

Вскоре вернулся Макс. Он посмотрел на фотографии и сказал:

– Это всё так себе, на уровне стенгазеты.

Марик собрал снимки в пачку и откинулся в кресле:

– А что не так себе?

– Да почти всё – фигня. Может, на сегодняшней плёнке неплохой кадр будет.

– Вика? – полуутвердительно спросил Марик.

– Ирма, – покачал головой Макс. – А ты принёс что?

– Да, пару плёнок.

– Доставай!

Пока Марк вынимал из сумки конверты с плёнкой, Макс вставил в магнитофон, лежавший на полке, прозрачную японскую кассету с надписью Pink Floyd и нажал клавишу. Марк прислушался и закивал, одобряя выбор.

Это было их летнее изысканное удовольствие, почти ритуал – сидеть в темной душной кладовке и смотреть, как на небольших белых прямоугольниках возникает мир, преображённый одним твоим взглядом, направленным вниманием. Мгновение, вырванное из реки времени и отпечатавшееся на бумаге, как древнее ископаемое существо, которое давно исчезло, но сохранило все свои контуры и фактуру в том, что стало через миллионы лет камнем.

Макс не знал точно, что превращает эти простые занятия в священнодействия, – свет красных фонарей в темноте, блики на хромированной стойке увеличителя, знакомые с детства запахи реактивов или звучащие из Романтика-306 психоделические британские заклинания, знал только, что это было немыслимо в другое время года. Совершенно необходима была свобода. Не жалкий компромисс единственного выходного в неделю, а полная свобода летних каникул, ограниченная только далёкой, почти мифической в середине июня осенью, днём Х, существование которого почти всерьёз можно было поставить под сомнение – так далеко он был.

Это была настоящая жизнь, у которой был запах целлулоида плёнки, химикатов, новой свежераспакованной фотобумаги; был цвет, один-единственный серый, но с таким количеством полутонов в диапазоне от белоснежного до угольно-чёрного, что, казалось, изображения можно попробовать на вкус.

В этой жизни никто никого не принуждал, не пытался воспитать в других добродетелей, которых сам не имел, не нудил о важности скучного; здесь интересное всегда было важным.

Может, поэтому эти простые действия были, как стихи символистов, – постоянно с двойным дном, всегда со скрытым смыслом, который норовил выплеснуться наружу в формах изображений на фотографиях, в клацании затвора, в шуршании готовых снимков.

Тем временем под красным фонарём в кювете с проявителем лист фотобумаги медленно покрывался квадратиками кадров. Лица, костюмы, стол…

Это был контактный отпечаток с плёнок Марика.

– Юбилей отца – пояснил он и переложил пинцетом лист в останавливающую ванну, а потом в фиксаж.

Через пару минут Макс включил белую лампу.

– Ага, есть, – удовлетворённо произнёс Марик, разглядывая в углу листа фото очень милой девушки со светлыми длинными волосами, чуть миндалевидным разрезом глаз и смущённой, словно извиняющейся улыбкой. Она была снята в нескольких позах, на последнем кадре – в обнимку с Мариком. Видно было, что кадр постановочный и что она стесняется.

– Дочка папиного друга… нет племянница, – поправился Марик.

Он сделал полноформатный отпечаток.

– Хороша племянница, – оценил Макс, разглядывая снимок.

– Хороша Маша, – пробормотал Марик, продвигая негатив в рамке.

Макс промолчал. Девицы всегда вились вокруг Марка, но насколько Макс понимал, он никому своё сердце не вверял, а это не произнесённое им продолжение фразы «не наша» было показателем охотничьего азарта.

– Тащи свою плёнку, – прервал его размышления Марик, – уже, наверное, просохла.

Макс принёс негатив и, аккуратно придерживая плёнку за перфорацию, нарезал её кусками по шесть кадров, которые убирал в кармашки из кальки.

Он взял последний фрагмент плёнки, сделал пробный отпечаток, дождался, пока изображение зафиксируется, и включил белый свет.

Это был тот снимок Ирмы, навскидку сделанный им с балкона. Длинный северный день, зелень, дрожащая на ветру, запахи и звуки пробудившейся от сна природы. Они были законсервированы на длинных девять месяцев, но с началом июня их отпустили на свободу: волновать, беспокоить и дразнить. Этой райской картине для полноты не хватало только стройных девичьих ножек, улыбки и ярких губ. Того, что Ирма внесла в эту сцену, а Макс благодаря счастливой случайности, а, может быть, и мастерству, запечатлел.

– Старик, это вещь! – нарушил молчание Марик, – чтоб я так снимал!

– Неплохо, – довольно улыбнулся Макс.

– Выставлять будешь? – спросил Марк, разглядывая фотографию.

– Где? Все эти районные конкурсы… скучно…

– А вот, – Марк развернул журнал и ткнул пальцем. – Читай.

– Конкурс… фото на обложку, – прочитал Макс. – Ты думаешь, стоит?

– Шли, не сомневайся, – уверенно ответил Марк.

– Надо будет обдумать на досуге, – сказал Макс.

– Думай-думай.

– По бутербродику? – предложил Макс, накатав резиновым валиком ещё влажную фотографию на пластину глянцевателя.

– Легко! – согласился Марик.

Щурясь, они вышли на кухню. После темноты кладовки тусклый свет, едва пробивавшийся сквозь сизые тучи и кроны деревьев, казался слишком ярким.