– Привет, Макс!

Присела рядом с ним, достала из пачки с непонятной надписью тонкую палочку благовония, воткнула её в подставку-лодочку и щёлкнула зажигалкой. Закрепила чистый лист на планшете и стала рисовать. Дым вился струйками, сворачивался в кольца; они летели, цеплялись за одежду, переплетались и рассеивались в нескольких метрах от неё. Макс посматривал то на девушку, то на фасад Театра Комедии, быстро выраставший на бумаге под её карандашом. Лёгкие фиолетовые сумерки, опускавшиеся на Невский, придавали необъяснимую загадочность профилю хорошенькой художницы и её рисунку.

Приятный трёп, странный чужой запах сладковатого дыма и духов, тёплый вечер, необычные люди вокруг – всё это опьяняло и наполняло ничегонеделание великим смыслом, превращая его в недеяние, в гармоничное слияние, в мирное сосуществование на небольшом пятачке очень различных образов жизни.

Художники рисовали, трое панков с огненно-рыжими ирокезами на головах пели под гитару, сидя прямо на асфальте, Макс с улыбкой на безмятежном лице погрузился в свою медитацию недеяния, а двое немолодых длинноволосых мужчин о чём-то горячо спорили, держа в руках стаканчики с кофе.

Прохожие, на мгновение словно просыпаясь, с удивлением глядели на этот цветной островок в серой реке, но отводили взгляд – и тут же забывали про него и возвращались к своим тяжелым чёрно-белым мыслям.

Это продолжалось часа два. А с приближением ночи поток, идущий по Невскому, стал иссякать. Разделился на несколько мелких ручейков, которые понемногу разбились на одиночные капли, – возвращающиеся домой из театров и ресторанов парочки, ночных туристов, гуляющих студентов и тусовщиков.

Время художников закончилось. Ушла юная рисовальщица, что-то написав перед уходом Максу на троллейбусном билете. Снялись с места, зачехлив гитару, панки. Ушёл, махнув рукой на прощание, седой художник. Наступила ночь, сад почти опустел, а Невский в очередной раз преобразился.

Покачиваясь и поигрывая мышцами, прошёл на автопилоте бритоголовый качок в открытой майке. Он недобро посмотрел на Макса, что-то буркнул и плюхнулся на скамейку у остановки. Двое нарочито грязных нищих шумно ссорились, звеня мелочью и раскладывая на скамейке бумажные, на удивление крупные купюры.

А на бетонном основании ограды сада пристроились двое упитанных и гладких мужчин в чёрных костюмах с бабочками.

Бармены, а может, официанты, – решил Макс.

Один из них, с усами, похожий на раскормленного кота, достал бутылку водки и налил себе и своему компаньону. Они выпили, поговорили, налили и выпили по второй. Максу они не понравились.

Он поднялся, собираясь домой, но, увидев двух молодых женщин, идущих от Александринского театра, задержался. Одна из них была Ирма. Она вела под руку рыдающую и сильно пьяную костюмершу Лару.

– Я не знаю, как жить, Ирма, – плакала она и тёрла глаза руками, размазывая по лицу тушь и помаду. – Что мне делать?

Они подошли к нему, и Ирма сказала:

– Макс, ты не можешь отвезти Лару домой? Её нельзя бросать в таком состоянии, а мне, кровь из носу, надо быть на новой квартире к часу.

– Конечно, Ирма, – согласился он.

Она чмокнула его в щёку и быстрым шагом ушла в сторону Гостинки. Макс прислонил рыдающую женщину к столбу, поговорил с ней успокаивающе и стал ловить машину.

Усатый, с интересом наблюдавший за ними, подошёл и, помахивая бутылкой, предложил Максу выпить.

– Я не пью, – ответил Макс. И это была правда. Он почти не пил, по крайней мере, в такой компании.

– Тогда, может, девушка выпьет? – не унимался усатый.

– А вот ей точно хватит.

– Кто знает? Жизнь тяжёлая, расслабиться ведь надо иногда.

Он посматривал на Лару вроде бы равнодушно, но было что-то в его взгляде, что Максу очень не понравилось, какой-то влажный блеск и напряжение.

– Ей хватит, – повторил Макс.

Тогда второй, не вставая и не выпуская стакана из рук, процедил:

– А, может, тебе домой пора, парень?

А усатый, спокойно так, добавил:

– А её здесь оставь, – он кивнул на женщину. – Мы тебе денег дадим, хочешь? – и полез за кошельком.

Макс удивлённо и неприязненно поморщился. Он понимал умом, что эти взрослые мужчины с сонными, полуприкрытыми глазами и с манерами обожравшихся котов просто и по-деловому предложили ему продать Лару. Так биолог понимает поведение насекомых, но чувство чужеродности от этого не исчезает. От этих двоих тянуло чем-то предельно чуждым, как будто коты встали на задние лапы, оделись в костюмы и, смоля сигареты, заговорили по-человечески.

Макс взял женщину под руку, сказал ей «идём, Лара», отошёл в сторону и продолжил голосовать.

Усатый, ни слова не говоря, вернулся на место, взял стакан и продолжил прерванный разговор. Для этих двоих ничего не случилось. Рыбка сорвалась. Ну, ничего, приплывёт ещё.

А Макс наконец поймал запорожец-мыльницу, погрузил туда женщину, втиснулся сам, и они поехали на Литейный. Он завёл её в квартиру в полуподвальном помещении совсем рядом с Большим Домом, уже не рыдающую, но печальную и покорную судьбе, и, дождавшись пока она закроет за ним дверь, вышел во двор и сел на скамейку.

Несколько минут он сидел неподвижно, смотря вдаль поверх крыш, потом заметил присевшего рядом чёрного кота и спросил его:

– Скажи, ты ведь не такой, как те… люди?

Кот устало зевнул и шагнул навстречу, давая понять, что он больше по части рыбы. Вот если бы минтая, там, или хека – это он с удовольствием, а всякая человеческая философия ему не то чтобы совсем до фонаря, но, скажем, не близка. Поняв, что рыбы сегодня не будет, он осуждающе посмотрел на Макса и нырнул в подвальное окно.

– Нет, ты не такой, – сказал Макс ему вслед. – Ты – честный кот и не прикидываешься человеком.

Отвечать ему было некому. Макс постоял ещё минуту, вдыхая запах тополя, растворённый в ночном воздухе, и неторопливо пошёл через Литейный мост к Финляндскому вокзалу. Пройдя несколько метров, он засвистел мелодию из Jesus Christ Superstar, а ещё через пять минут он опять улыбался. Он шёл навстречу новому дню. Ещё одному дню свободы.

С УЛИЦЫ доносился шум дождя. Ровно шуршали листья деревьев в саду, журчало в водосточной трубе, одиночные крупные капли срывались с кромки крыши и со стуком разбивались о бортик балкона. Всё небо без малейшего просвета было затянуто тучами. На востоке они были светло-серыми, а на юге – с буро-синим оттенком, как будто в них капнули чернил.

Макс посидел немного, слушая, как сквозь шорох капель и журчание пробивается еле слышное бормотание телевизора за стеной у соседа, звук проехавшей вдалеке машины и гудок поезда, отправлявшегося со станции.

Похоже, это надолго, и большой прогулке сегодня не быть.

Он подвинул к себе телефон со следами недавнего падения – синими полосками изоленты поперёк чёрного пластикового корпуса – и набрал номер.

– Марик, привет… Да ничего… Хочу снимочки отпечатать… Присоединишься? Давай, я тогда иду растворы делать.

Он положил трубку, зажёг конфорку на плите и поставил полный чайник. Плита была новой и вместо чёрных куриных голов её переднюю панель украшали четыре нежно-салатовых и один огненно-красный кругляк. Алюминиевый чайник родом из семидесятых, не однажды сожжённый и отчищенный Максом, смотрелся на этой плите анахронизмом. Когда он засвистел, пустив струю пара в потолок, Макс вылил кипяток в наполовину заполненную холодной водой трехлитровую банку, открыл дверцу кладовки, где отец оборудовал домашнюю фотолабораторию, и стал расставлять на столике колбы и мензурки. Потом снял с полки химические весы и постелил в их чашки по чистому кусочку папиросной бумаги. Сверяясь с рецептом, приколотым кнопками к дверце, он зачерпывал химикаты керамической ложкой из больших банок коричневого стекла с притёртыми пробками, сыпал их на весы и взвешивал, устанавливая большие и маленькие гирьки. Потом растворял реактивы в тёплой воде, строго соблюдая очерёдность. Когда раздался звонок в дверь, Макс размешивал стеклянной палочкой прозрачные кристаллы тиосульфата натрия в большой конической колбе. Он оставил раствор и пошёл открывать.