– Ох, беда не ходит одна, – вздыхала мама, чай дымящийся подливая обоим. – В ту проклятую зиму голубочка нашего схоронили. И надежда на продолжение ваше с ним вместе в землю слегла.

А сёстрам на будущее гадала тётушка. Осторожно карты выкладывая на белоснежную кружевную скатерть. Червонный валет – амурные хлопоты, шестёрка треф – поздняя дорога… и под сердцем – пиковый король!

– Анна, милая, что вы от нас утаили?

Ночь синела. Туманы с окрестных болот ползли по полям, по тропинке сада, оплетали дом и веранду, влажную шаль накидывали на плечи.

Анна, передёрнув плечами:

– Может, врут? Погадайте ещё раз.

– Нет, нельзя подряд. Карты устанут.

– А вы посидите!25 – советовала кузина Дашенька.

– И мне тоже два раза, – просила Татьяна. – Королей на всех кавалеров не хватит в колоде.

– Молодые забавы, – улыбалась лукаво им тётушка.

– Вот напасть, одни девки в роду, – ворчал между спорами с дядей отец.

– Зато не к войне.

Гадания да на лодке катания по реке – вот и все развлечения летом. Изводила скука. Снились балы, Петербург и весёлые игры в гостиных.

– Что-то закисли мы все тут. Не посетить ли нам балаганчик? Говорят, в деревню на ярмарку приехали комедианты. Говорят, представления у них недурны, – предложил в тот злосчастный вечер им дядя.

Сейчас Анна вспомнила: сердце не ёкнуло, не отозвалось. Перед бурей всегда безветрие. Никаких предчувствий. И это знамение: слёзы льют в тишине.

Взорвался отец:

– В балаганчик? Мы?!

– Развлечёмся, худого не будет, – успокоила мама.

– Развлекаться бы только. Зритель и есть мерило искусства. Комедии – порождения века пустого. Одухотворённому времени нужны герои. А судьба героев трагична.

«Почему всех вокруг так восхищают страдания? – думала Анна. – Неужели радость пресна?».

Видно, радость их застоялась, как в вода в рукавах реки, превратилась в настойку тоски.

Поутру северный ветер разогнал тяжёлые облака. Над верандой в светлеющем небе остророгий месяц повис. Загадать на растущий?

– Предсказания наши сбываются! Кто-нибудь хочет проверить?

Комедианты высмеивали суеверия. Спектакль о чародеях кончился, но никто не хотел расходиться. И тогда волшебник на бис возник над толпой. В узких туфлях и колпаке с бубенцами похожий на шута. Глаза, подведённые угольно-чёрным, смеялись. Встретились взгляды – и рванулась душа.

У отца бывало такое же выражение лица, когда любовался закатами. «Внезапное поражение красотой», – шутила мама.

Шут-волшебник подал руку, помог Анне подняться на сцену. Легко впустил в свою жизнь. Вместе смотрели на зрителей с помоста, словно с другого берега. Театр – мистерия, игра времени и судьбы. А глаза под гримом – прозрачные, как ручей. Знают всё о ней: что было, что есть и что будет.

– Ты не спеши убегать. Мне хорошо с тобой рядом, – шепнул на ухо. И локон от дыхания взвился, затрепетал.

Вот оно: быть единственной!

В дворянских гостиных все друг к другу обращались на «вы». Анне чудилось, что за спиной кто-то прячется. Оборачивалась незаметно и видела воздуха пустоту, или стену, или своё отражение в зеркале. С годами множилось «вы» за плечами, призрачный рой личин.

Лицемерие – когда лица, как маски, подбирают под фраки и платья для балов, званых ужинов, игр. Каждый из нас играет. Разные роли от случая к случаю. Случаи непредсказуемы, мысли-чувства-поступки случайны.

В детстве мама с отцом говорили сестрёнкам прямо и ласково «ты», а потом они повзрослели, и начались приличия. На собеседника взглядывать мельком, беседу вести намёками, не выражать желания, не досказывать мысли… А главное – не понимать неприличного. Или делать вид, что не понимаешь того, что находится за пределами света, о чём умолчали в книжках «Правила светской жизни, хорошего тона и этикета».

Актёр не играл шута, он смеялся.

– Шарлатан! – по рядам загудело.

– Маг… пророк! – крикнул кто-то в толпе. – У меня сбылось предсказание!

У пророков не спрашивают о происхождении. Они появились. Ниспосланы свыше.

– Просто Макар, – сказал о себе. И Анна в него поверила.

Неприличное «ты» сблизило двух героев на сцене, как в жизни людей сближает соприкосновение обнажённой кожей.

«Ты» вернуло Анну самой себе. Словно во сне потерялась в тумане – и нашлась, от яркого солнца утром проснувшись.

Вмиг почувствовала, что «радость» прорастает из корня «Рай». Льётся лучами из сердца, жизнь наполняет до дна, до края, переполняет и уносит в необозримую, как земля, бесконечность.

Пишешь ли ты свой бесконечный рассказ о потерянной экспедиции? Или давно забросил?

В наших снах белели поля. Мы бежали за туманом, а туман убегал от нас. И мы никак не могли догнать его, растаять во мгле. Просыпаясь, ты забывал финал. Говорил: он всегда открыт.

Экспедиция не должна быть найдена. Люди ждали помощи, потом отчаялись – и слились с природой. Стали ею. Язычники, почти животные, преступившие все человеческие законы, им некуда возвращаться. Общество их не примет, цивилизация – не для них.

Только сейчас вдруг вспомнила, что встречала твоих заплутавших. В Москве.

В городе, где миллионы часов показывают разное (либо неточное, либо неправильное) время, где далёкое прошлое выглядывает в будущее из трещин свеженькой штукатурки и щелей-бойниц окрестных стен, никуда не успеть и легко заблудиться.

Они и жили здесь просто так: как дневник писали – не повесть. Писатели разменивают жизнь на слова, в гонке за вечностью упускают своё время. Слова уводят от сути вещей. Слова и есть заблуждения. Согласись, меж словами «потерянный» и «заблудший» разница ощутима: в первом случае тебя ищут, во втором рассказывают анекдот о неуловимом Джо, который никому и не нужен.

Итак, о словах. В обществе LOST POETS (назовём их «пропавшими без вести») все страдали аграфией. Поэты пишут, их стихи читают в журналах и книгах. А художники («artists» именовали себя) выходят за границы страницы. Ещё Рильке задавался вопросом: что же пишет в воздухе другой конец пера? Провозгласили: поэзия не молитва, а message. Жизнь – performance, а Станиславский родился из кровавых фонтанов Арто, как Афродита из пены морской26.

«Сумасшедшие, которых ещё не поймали, создают этот мир», – утверждали. И творили его картины из клубов сигаретного дыма в кафе и квартирах.

– Артисты! – насмехались над ними люди.

– Невежды! – парировали они.

Художник, по чьему завету писала прозу, пригласил меня на квартирник в районе Новоспасского монастыря. И отчаяние сменилось надеждой. Редакторы литературных журналов упрекали мои тексты в нехудожественности. Сейчас понимаю, были правы: проза росла из отверженных сценариев, но вряд ли живую плоть можно натянуть на скелет. Всё начинается с чистого листа. А тогда мне казалось, что редакторы апокрифических Евангелий вычеркнули Марию из книги Бытия.

Новоспасский район стал новым спасением. Вскоре я и жить к ним туда переехала. Ночевала в одной из комнат бывших фабричных общаг.

Днями артисты околачивались на Арбате. Говорят, кто не был на Арбате, не видел Москвы. Арбат – километр России, но его никогда не пройти до конца. Будут новые встречи. Открытия. Озарения.

Познакомили с Константином – Спасителем и режиссёром труппы.

Испытав крах иллюзий, романтик становится циником. А в кого может превратиться циник?

Константин продал квартиру и купил лучшие сцены Москвы для Насти, молоденькой поэтессы. Настя же залетела от поэта-оборванца. Потому что есть расчётливый ум и глупые чувства. Потому что Костя лысый, а у поэта кудри ниже пояса. Потому что мир несправедлив, или наоборот слишком педантичен по части воздаяний. Потому что есть в последних романтиках что-то невыразимо трагическое, как в пьесах Шекспира и динозаврах. Они будто всю жизнь ищут заколдованное озеро в тайге, прокладывая к нему тропу сквозь бурелом, а когда без сил падают на песчаном берегу, замечают и асфальтовые шоссе, и мосты, и дороги из жёлтого кирпича вокруг. Ничто не ново под луной, ново и болезненно только осознание этого «не ново» каждым отдельно взятым человеком. А иногда смертельно.