Из-под стекла витрины можно было самостоятельно вынимать стопки потрёпанных открыток.

Дулёвские фарфоровые досочки для сыра, люстры и подсвечники красовались на стеллажах за спинами продавщиц.

Но больше всего Ивана заинтриговали старинные кружева, безнадёжно пожелтевшие и как будто рассыпающиеся от сухости в руках, маленькие тёмные шляпки, тоненькие перчатки, театральные сумочки, щедро украшенные вышивкой бисером и стеклярусом, несколько светлых ажурных шалей, висящих на манекене в углу, и дюжина тщательно выглаженных носовых платков нежно-розового (бывшего когда-то нежно-розовым) цвета.

Материя, из которой были сотканы эти платки, не имела для Ивана названия. Она была настолько тонкой и невесомой, что, казалось, если подбросить такой платок, он не упадёт тут же, а будет долго кружиться в воздухе, как пёрышко, описывая круги.

А потом, подвластный порыву ветра, улетит прочь.

Иван стал рисовать в своём воображении дам прошлого века, которым когда-то всё это могло принадлежать…

У стены, за прилавком, он увидел зонтик от солнца с бамбуковой лакированной ручкой и кожаные ботиночки на стоптанных каблуках с частой шнуровкой.

Среди фотографий и открыток под стеклом лежали два рисунка, выполненные пером на простых линованных листах: наверное, какой-то студент на лекции, распотрошив свою тетрадь, небрежно изобразил двух своих подружек на прогулке – шляпки, зонтики, такие же высокие зашнурованные ботиночки, пышные юбки, отороченные кружевами, волосы обеих заплетены в тугие косы. Под рисунком стояла неразборчивая подпись и дата 1897 год…

Ивана осенила мысль: дома и дворы – это только часть тех коротеньких переулков, по которым он бродит уже месяц, а ведь были ещё и люди, которые почти два столетия жили в этих домах, смотрели из окон на эти дворы, стучали каблучками по этим ныне прогнившим лестницам сырых подъездов…

Живые люди!..

Дамы, барышни, гимназисты, кавалеры, пьяные извозчики, пузатые приказчики в лавках… Ведь были ещё и люди… И, наверное, не только дома создавали лицо тогдашней Москвы, но ещё и люди, их «заполнявшие». Дома без этих людей – просто бездушные стены, пусть даже и с очень красивыми фасадами.

Мысль эта посетила архитекторскую голову 4 июля 1997 года по московскому времени.

Утром следующего дня Иван достал у всемогущего начальства адреса всех домов данного квартала, приговорённых к капитальному ремонту уже эти летом, и заявил о своём намерении снять на месяц квартиру или комнату в одном из этих издыхающих особняков.

Начальство не возражало: один из бывших доходных домов в Пушкарёвом переулке находился «под опекой» Ваниного бюро: именно ему доверили проводить внутреннюю перепланировку и реставрацию фасада этого здания. Плату за жильё отдавать было некому, потому что три месяца назад последняя семья выехала на новую квартиру, и здание было выведено из жилого фонда города по всем существующим правилам.

Уже через час Иваном был разбужен местный дворник, который за понятную плату взломал опечатанный подъезд в вышеуказанном переулке.

– Воды горячей нет. Вообще никакой нет. Не должно быть во всяком случае! Света тоже не обещаю, проводка тут ещё Ленина помнит. По ночам кошки под окнами будут орать, – предупредил Ваню дворник ещё на улице.

– Это мелочи!

– Какую тебе, парень, квартиру открыть? Ключ у меня тут универсальный припрятан, – засмеялся дворник, войдя в тёмный подъезд и вытаскивая из-под лестницы кочергу.

– Да всё равно, ломайте любую.

– Что значит – любую? Мы торопимся куда-то? Поднимись выше, осмотрись, принюхайся… Может, тебе первый этаж принципиально не симпатичен. Культурные жильцы первые этажи не жалуют. Или в зале побарствовать охота. Ты выбирай, не торопись.

– В каком зале? – удивился Иван.

– Э-э, брат, зря тебе сказал… Это тёмная история! Тут зала есть наверху, с колоннами, где барин ихний балы давал. Но сам я в ней не был, ну её к псам…

– Что так? Может, вместе посмотрим?

– Нет уж, благодарю. Сказал же – тёмная история. Коли шибко надо – иди сам, кочергу дарю. Счастливо оставаться!

– Подождите, это же бред какой-то! В этом доме обычные коммуналки были. Какие балы?

– Коммуналки – это в квартирах на этажах, а зала эта у чёрта была в единоличном пользовании, понятно? Народ боялся до смерти, не ходил туда никто. Такое там сотворилось, стало быть, что площадь непригодна оказалась для мирных жителей.

– И что же, Ленин там проводку не стал тянуть?

– Ты, парень, ночку там проведи одну, а утром я посмотрю, как ты шутить будешь. Иди, иди, четвёртый этаж тебе нужен.

– Подождите, а туалет-то где у вас здесь?

– Во двор завернёшь – вот тебе и сортир. Ну, а интеллигенцию я направляю к финнам на стройплощадку, в Колокольников. У них там «био» установлен, договоришься.

– Последний вопрос: подъезд запирается изнутри?

– На кой тебе, парень, запираться? Кочергой припрёшь дверь, коли воров боишься. Но поверь мне: от чёрта не спасёшься. Иди кошку лучше лови, на кошку вся твоя надежда. Бывай!

Иван поднялся на четвёртый этаж к предполагаемой зале: две дверные створки казались намертво сцеплены друг с другом, дверная ручка отсутствовала, замочная скважина была забита какой-то окаменевшей субстанцией. Да уж, приключение! Иван стал сомневаться в правильности своего решения: ну, сидел бы у себя в бюро с этими макетами. Нет, живую историю ему подавай… Истории он, видите ли, не чувствует… Зато теперь и залы, и балы, и черти, и кочерга чугунная, и сортир во дворе, и «барин ихний». Интересно, а у барина туалет тоже во дворе был, или он с финнами договаривался? Бред!

Ладно, есть дверь, есть кочерга – будем открывать.

Но скоро Ивану стало очевидно, что никакими подручными инструментами данную дверь не вскрыть. На поджог он не решился: этот этаж дома мог быть полностью деревянным. Оставалось одно: взять разбег и врезаться архитекторским плечом по возможности в самый центр двустворчатой двери. И он попал в ту самую единственно верную точку. Дверь моментально поддалась: Ивана вихрем внесло в помещение.

То, что именовалось торжественным словом «зала», действительно являлось огромным светлым помещением с шестью колоннами из розового мрамора: три – вдоль окон, три – по противоположной стене; стены были покрыты матерчатыми обоями в розово-золотых букетах; на потолке, помимо прекрасной лепнины, идеально сохранились нарисованные гирлянды тех же розовых букетиков, перевитых золотыми лентами; карнизы над окнами пустовали.

Набор мебели был загадочен: посреди залы стоял круглый стол с массивными точёными ножками из тёмного дерева, а на стене висел красивый овальный багет, который «поддерживали» снизу два резных кудрявых амура с пухлыми щёчками, а сверху его обвивала деревянная виноградная лоза – именно о такой раме мечтал Иван в антикварном магазине. Внутри багет пустовал совершенно.

Если бы не метровый слой пыли на паркетном полу и немногочисленной мебели, то можно было бы с уверенностью сказать, что последний бал был здесь буквально в прошлые выходные.

Из трёх узких окон среднее было одновременно и дверью на балкон. Она оказалась заперта на латунную щеколду.

Следующий сюрприз ждал молодого человека на балконе: балюстрада, конечно, от дождей и ветра изрядно потрескалась, но мраморные вазоны на полу выглядели безупречно, кроме того – в них была земля и с десяток совершено сухих почерневших стеблей каких-то цветов. Но главное – на балконе стояло плетённое кресло-качалка с витыми подлокотниками, которое не имело ни единого изъяна помимо рыжего кота, развалившегося в нём.

Иван даже не знал, чему стоило удивляться больше: креслу, коту, или этим сухим стебелькам. Стол и рама в зале были весьма допустимы, но вот кресло с котом и засохшие цветы на балконе, где сто лет никто не был – по словам дворника – это было совершенно противоестественно.