Впрочем, о знаменитом гладиаторе можно было подумать и позже, а пока он отпустил вожжи, разрешил рассыпаться в приветствиях:
– Божественная Ливия Терция, великолепная Теренция Квинтилла, как мне выразить ты радость, что испытал я, лицезрея ваши лица, пред которыми бледнеют лик и греческих, и римских богинь…
Левин с удивлением отметил, как ловко он спрыгнул с ложа, несмотря на застарелый радикулит, и как непривычно плоско у него под туникой – там где раньше он гордо похлопывал по отчетливо выпирающему пузу.
– Черт возьми, – он, как обычно в минуту волнения, перешел на русский язык, – что вокруг происходит? Куда я попал? И сколько мне теперь лет – не скажешь, барышня?
Барух повернулся к стоящей впереди подруги (а может и наоборот, соперницы – кто их знает?) красавице с вопросом, на который она, естественно ответить не могла. Но ответила!
– Двадцать, не больше, – на чистейшем русском языке произнесла Ливия Терция, изумившаяся как бы не больше его.
– Как?! – воскликнула пораженно Теренция Квинтилла – не менее чисто на языке Пушкина, – вы говорите по-русски?
Левин когда-то давно, в школе, пытался представить себе, что такое немая сцена. И только сегодня не понял, а до дрожи в коленках прочувствовал, что это такое! Секунды тянулись и тянулись; рабы (в их числе и две рабыни, занырнувшие в двери следом за госпожами) кажется даже боялись вздохнуть. Наконец Левин не выдержал первым:
– Давайте знакомиться по-настоящему. Может вместе поймем, что за ерунда тут творится. Я Барух… точнее Борис Николаевич Левин; родился в одна тысяча девятьсот шестьдесят третьем году в Самарканде; русский еврей. В девяносто втором эмигрировал в Израиль, работаю… работал в Хайфе электриком. Сейчас изображаю здесь хозяина дома – патриция Марка Туллия.
– А я Света; Светлана Кузьмина, тоже шестьдесят третьего года рождения. Учительница начальных классов из Вологды. Как попала сюда, не знаю. Ощутила себя в облике этой самой Ливии, после того, как, – девушка помялась, но все таки решилась продолжить, хотя видно было, с каким трудом она выталкивает из себя слова, – после того, как прыгнула с седьмого этажа, в окно собственной квартиры. Сама.
Она с непонятным вызовом посмотрела на Бориса, и тот смутился, пробормотал негромко:
– Были причины?
– Нет, – все с таким же вызовом отрезала Светлана, – не было причин ни умирать, ни жить. Ничего впереди не было – ни любви, ни одного родного человека. Только одиночество и зов бездны. Вот я и поддалась этому зову.
Она уставилась на Бориса своими огромными глазищами, и парня (а как еще его называть, двадцатилетнего?) словно объяло теплым облаком нежности – той самой, которую девушка копила всю жизнь.
– Эй, – достучалась до его сознания откуда-то издалека вторая девушка, – а мне представиться можно?
– Давай, – очнулся Борис, все еще пребывая в необыкновенно приподнятом состоянии духа.
– Я Жадова, Ирина Васильевна, окончила консерваторию по классу фортепиано; работала в музыкальной школе, в Самарской области. Тоже, как бы это сказать…
– Одинокая, и без всяких шансов, – подсказал Борис, и смутился от собственной резкости.
А Ирина не обиделась, кивнула:
– Какие уж шансы в пятьдесят четыре года.
– Ну сейчас тебе я бы больше восемнадцать не дал, – гораздо мягче польстил ей Левин, – наверное от женихов отбоя нет?
– Здесь с этим строго, – не согласилась девушка.
– И как же вы, такие красивые, тут оказались?
– Я, – пожала плечами Светлана, – до земли не долетела. Оказалась прямо перед дверьми этой комнаты. А когда услышала, как меня зовут – по здешнему имени, вошла в открывшуюся дверь. Так что вы первые, кого я здесь увидела.
– Аналогично, – кивнула ее новая подруга.
– Ну тогда, – замер на мгновенье Борис, размышляя, какой из своих двух, даже трех натур отдать сейчас предпочтение; русская пересилила, – не отметить ли нам это событие бокалом подогретого вина, да под мировую закусь. Пробовали когда-нибудь паштет из соловьиных языков; а омара со спаржей?
– А ты? – засмеялась, еще раз обдав парня теплым облаком благожелательного тепла, Света Кузьмина, она же Ливия, дочь Сципиона.
– А как же, – важно кивнул Левин, и тут же, не выдержав, прыснул, – только что.
– Ты еще скажи, что мы тебе помешали, – присоединилась к их веселью Ирина, подхватывая Кузьмину под локоть.
Марк Туллий оглядел критичным взглядом стол; все было как в лучших домах… тьфу ты – Лондон-то, наверное, еще не построен; Рима, конечно. Впрочем его дом в Падуе немногим римским уступит…
Девушки, несмотря на внешнюю хрупкость, аппетитом обладали отменным. Может они тоже опасались, что этот сон кончится, и придется вернуться к блюдам, приготовленным собственными руками из продуктов, закупленных в «Дикси» про запас? Да и Левин не отставал от них, хотя успел нахвататься изысканных яств до прихода гостий. Римские патриции с душами и здоровыми аппетитами русских, казалось перепробовали все на столе; чужая память услужливо подсказывала: эти устрицы из южной Италии, целиковый журавль из Греции, рябчики (есть ли в них все же кости?) из Малой Азии… Лед в новых бокалах с вином из собственных ледников, так же, как из собственных угодий вон та огромная курица с хрусткой корочкой, размерами превышающая крупного гуся.
Блюда все прибывали и прибывали; парень уже не замечал, откуда выныривали ловкие руки структора… может таких подавальщиков было несколько? Или это вроде бы слабенькое вино заставляет кружиться голову; точно – вино, и нежный смех Светы Кузьминой – такой родной, словно Борис всю жизнь слушал его. Какое-то шевеление у двери сдернуло пьяную пелену с глаз – это Клеон явно пытался привлечь внимание.
– Говори, – повелительно махнул рукой Борис – теперь уже он сам, а не призрак Марка Туллия.
– Господин мой, Марк Туллий… Позволь напомнить, что ланиста Лентул Батиат выставляет сегодня пятьдесят гладиаторов в честь назначения твоего отца консулом Великого Рима. Лучшая ложа амфитеатра ждет тебя и твоих гостей.
Борис оглянулся на девушек. Он не без основания предполагал, что русские девчата, в отличие от римских патрицианок, будут не в восторге от кровавой бойни в местном «коллизее». К его удивлению, глаза Светы и Ирины блестели; они задорно кивнули. Может, это не они, а как раз патрицианки жаждали сейчас кровавых сцен; может русские души уснули сейчас, убаюканные коварным алкоголем?
Как бы то ни было, уже через несколько минут они, не переодевшись (физиономии рабов и рабынь выражали железное равнодушие), погрузились в шикарный паланкин и это средство передвижение – очень недурное, если, конечно, не ты сам несешь кого-то – понесло их, покачивая, к толпам римлян, жаждущим развлечений.
Амфитеатр встретил их приглушенным гулом, и гул этот, предвкушающий кровь и смерть, заставил их мгновенно протрезветь. А когда после громкого представления первой четверки противников на арене, покрытой чистым песком, зазвенел металл, а потом этот песок оросила первая струя крови, девушки, побледнев, вцепились в с двух сторон в Бориса. Но требовать от патриция, чтобы он немедленно прекратил это побоище, или хотя бы увел их отсюда, не стали. Посреди неистующей толпы их ложа выглядела островком молчаливой скорби и сочувствия проигравшим, для которых зрители неизменно требовали смерти. И кровь опять лилась на песок, неустанно подсыпаемый рабами, и никому не было дела до бледных лиц русских переселенцев, точнее подселенцев.
Наконец глашатай объявил главный бой вечера:
– Непобедимый Спартак против великолепного Крикса!
В груди Левина что-то дрогнуло, а девчата опять вцепились в него, жарко шепча ему сразу в оба уха:
– Неужели это он? Тот самый Спартак?! А если его убьют? Что будет, если его убьют?
– До не знаю я, – чуть ли не стряхнул их обратно на сидения ложа Борис, – я другое знаю, точнее помню – они ведь друзья, они вместе должны поднять восстание. Как же они будут сражаться сейчас.
А сражение все таки началось. Бойцы, мощные фигуры которых можно было в мельчайших подробностей разглядеть на арене, двинулись по кругу, внимательно наблюдая за движением соперника. Крикс был помассивней, что не делало его менее подвижным; но в Спартаке, каким-то неведомым образом понял сержант Левин, все было наполнено энергией победителя; он на каждый бой выходил за победой, и неизменно побеждал. Спартак был вооружен коротким мечом с широким лезвием и небольшим щитом, способным прикрыть разве что лицо поединщика. У Крикса щита не было, зато меч длиной превосходил длиной раза в два. Он и сделал первый выпад, рубанув крест накрест так, что Спартаку оставалось только отступить назад. Он и сделал это… вроде бы – отступив только от первого замаха. Второй он поймал в самой высокой точке, и шагнул вперед, подставляя под удар щит, а еще быстрее устремляя вперед свое короткое оружие.
