Гикая, мы проскочили над уползающим белохалатником. О, этот ветер свободы, простор безлюдных коридоров, когда сзади усердно работают ноги дикого Рыбакова, эти пьянящие звуки близких и далеких ристалищ, сопровождаемые скрежетом, писком, звоном разбиваемого стекла, этот свист пролетающей над головой табуретки, которая с сочным хрустом врезается в переборку, эта молниеносная смена событий!
То от вас, подвывая, улепетывает зазевавшийся сотрудник химлаборатории, а то целая команда электронщиков-гандболистов поет гнусавыми голосами «Маленькой елочке холодно зимой…» и вообще пускает слюни. Свобода! Вот она, настоящая жизнь, взахлеб, на полную катушку, чтобы день — как год, чтобы год — как жизнь.
Женский визг. Вот, вот и еще раз вот. Это — то самое, что возблагодарит нас за все трудности и опасности, которые мы преодо…
Вдруг я открыл глаза и увидел у изголовья знакомую гравюру, я, оказывается, лежал в своей кровати, но тут бедная моя голова нехотя, лениво взорвалась и раскрылась, как цветок навстречу солнцу, навстречу неизвестному…
Это, оказывается, было жутко интересно, и, когда я внезапно очнулся, внутренний проектор еще какое-то время прогонял в сознании видение симметричных конструкций, появляющихся неизвестно откуда и втягивающихся в микроскопически малый объем. Каким-то образом я понимал, что это абстракции Чера на тему взаимопроникающих пространств. Проектор остановился, я заворочался, устраиваясь поудобнее.
— Проснулся? — утомленно спросила Тая.
Я стряхнул остатки сна и сразу все вспомнил.
— Надо срочно найти Пономарева. Он, по-видимому, в штурманской и у него ключ-мастер кэпа.
— Не волнуйся, — сказала Тая. — Все обошлось.
И тяжко вздохнула.
Да, видик у нее был, прямо скажем, потрепанный. Будто она сразу постарела лет на десять. Откуда-то появились морщинки на лбу, губы были крепко сжаты и потеряли ту детскую припухлость, которая так меня волновала. Передо мной сидела очень усталая, очень озабоченная женщина с печальными глазами много повидавшего старца. До невозможности близкая женщина.
— Тая, что случилось? — Я приподнялся на локте, тело ныло. — Почему я в постели?
Почему так болит рука?
Брови над глазами старца сдвинулись.
— Здесь такое было, — сказала Тая. — Еще немного, и вы бы разнесли несчастную «Глыбу» на щепочки. Какие все-таки вы, мужчины, здоровые. Просто умучаешься с вами.
— А что мы делали? — Я снова прилег, оберегая правую руку. — Впрочем, можешь не говорить, это я сморозил. Понятное дело — Чер.
— Нет, это надо знать, — решительно сказала Тая.
По мере ее рассказа я все глубже зарывался под одеяло и вообще готов был провалиться от стыда на самое дно преисподней. Именно там было наше место, на сковородах с кипящим маслом, да чтобы оно покруче кипело.
— … самое низменное, — говорила Тая. — И это у него неплохо получилось. Ладно бы вы друг другу физиономии квасили и крушили казенное имущество, так нет же — вас еще на баб потянуло. Это не мои слова. Это был ваш боевой клич: «по бабам».
Мерзость. Ему и это захотелось испытать, да так, чтобы вышло погнуснее.
— Я тоже? — торопливо спросил я из-под одеяла.
— Нет, мы тебя раньше изловили. Вместе с Пономаревым. Но вы галопировали в нужном направлении. Да, да, и очень целеустремленно.
— Как на духу — и в мыслях не было.
— А я тебя не виню, — сказала Тая, понемногу успокаиваясь. — Разве все вы понимали, что творите? Сначала-то, вроде, ничего, неопасно. Охота, военные действия из разряда «Витька, заходи справа, Левка — ты убит», даже детские хороводы были с песнопениями. Потом как-то сразу этот самый коллективный мордобой, ну и так далее. Как с цепи сорвались… Вот так, Толя. А мы-то, дураки: небывалый прогресс науки и техники, взлет интеллекта, мощнейший скачок прогресса и прочие дифирамбы в честь чистенького разума. Вот он какой — чистенький-то. Старые, битые и ничему не научившиеся дураки. Нам бы всего побыстрее — и прогресса, и справедливости, и ума, ну и, конечно же, изобилия для пуза и телес. Как же без этого. Нет, Толя, такой истории не бывает.
От этих в общем-то справедливых слов сильно попахивало пессимизмом, и я сказал, высовывая нос из-под одеяла:
— Ну, прохлопали в данном случае. Наверное, не с того конца взялись. А все-таки крест на контакте ставить не стоит. По-моему.
— Чтобы опять все это повторилось? — Тая зябко поежилась. — Нет уж, меня увольте.
— Так как же меня-то изловили? — спросил я, чтобы сменить тему.
— Ой, Толя, — она вздохнула. — Вон вся аптечка пуста с твоим любимым барбиталом.
Плюс Вадим какую-то адскую смесь намешал в химлаборатории, чтобы распылять в местах скопления. Кого изолировали, кого сетью (где он ее раскопал?), кого он на прием брал — хорошо хоть умеет. Измаялся, бедняга. Потом еще по каютам растаскивали, а народ все не худенький. В общем, лучше не вспоминать. Ты бы сменил его, он же не навигатор. А я тут отдохну пока. Хорошо, Толик?
И эти ее последние слова, в которых была прежняя ласка, заставили меня пулей выскочить из кровати…
Вадим Коржиков, расположившись в кресле у навигационного пульта, крепко спал.
Ключ-мастер покоился в гнезде с надписью «стартовые двигатели». Прикинув координаты станции, я понял, что мы вышли из зоны контакта примерно полчаса тому назад. Значит, Вадик, погасив двигатели, спал уже тридцать минут…
Радиомаяк, указывающий наше местонахождение, был включен. Вадим и об этом не забыл. Теперь комиссии, запеленговавшей нас в новой точке, придется изменить курс. И тут я вспомнил про «Сигнал» и «Затвор» станции, которые находились в нашем секторе и, естественно, должны были оказаться в активной зоне. Поскольку Чер имел пространственные разрывы, каждое его уплотнение было строго пронумеровано, объявлено сектором номер такой-то, а к сектору прикреплены две-три станции…
«Глыба» дрейфовала в спокойном пространстве, и я направился в радиорубку и вскрыл ее капитанским ключом. Мое сообщение на Базу было кратким: на «Глыбе» авария местного масштаба, которая в ближайшее время будет ликвидирована собственными силами, в связи с этим курс изменен; просим обратить внимание на положение дел у экипажей «Сигнала» и «Затвора». Передав в конце сообщения свою должность и фамилию, я закрыл радиорубку. С этим все.
Теперь надо было идти за Рыбаковым или Люкакиным, чтобы следили за курсом, и высвобождать команду, так как, по всей видимости, только я один находился под Таиным присмотром, остальные же были изолированы. Однако к Рыбакову идти не хотелось, с ним были связаны какие-то негативные эмоции, в причине которых я пока не мог разобраться, и я пошел вызволять Люкакина.
Хилый эмэнэс, распятый на кровати, как лягушка на столе препаратора, дергался и сипло ругался. Один глаз у него был крепко подбит. Вадим приторочил Вовку к ложу без всяких премудростей, но быстро и надежно, использовав для этого две простыни, связанные узлами под кроватью, так что ругайся — не ругайся, а без чужой помощи не обойтись.
— Жив? — спросил я, раздергивая тугие узлы и шипя от боли в правой пятерне.
— Гады, — сказал Люкакин. — Шутники казарменные. Козлы.
— Козлы, говоришь? А ты их вообще-то видел живьем?
— Наслышан, — мрачно ответил Люкакин.
— Иди умойся. Нет, брат, ты ошибаешься. Это были не козлы, это было много хуже.
Вовка на полдороге к ванной тормознул и с любопытством уставился на меня.
— А что было?
Нет, не мог я спокойно смотреть на его разноцветную физиономию и только махнул рукой. Он повиновался.
Пока мы шли в навигаторскую, я вкратце, не сгущая красок, но вполне доступно ввел его в курс. Вовка бледнел, хватался за синяк и все приговаривал:
«Ай-яй-яй»…
— Главное, чтобы космический топляк не продырявил днище, — сказал я напоследок и заторопился к Ильину, который мог не пережить этого внезапного натиска Чера.
А честно говоря, я просто чувствовал себя очень виноватым перед ним.
Аркадий Семенович, которого, понятное дело, никто не охранял, открыл глаза, как только я вошел, и неожиданно подмигнул. У меня отлегло от сердца. Конечно, он не выглядел прежним здоровяком, напротив — был неестественно желт, худ, небрит, да и его подмигивание могло оказаться маленькой хитростью умирающего, но, самое главное, он перенес эти события.
