Антон молчал, предполагая, что Станислав Яковлевич заговорит о смерти жены, и опять ошибся. Руки Крохина задрожали, цепочка буквально впилась в палец. Он поднял на Антона полные слез глаза и трясущимися губами еле слышно вымолвил:
– Меня обворовали…
– Когда? – стараясь не порвать появившуюся ниточку, очень спокойно спросил Антон.
– В ту ночь, когда… не стало Маруси, у меня исчезли… облигации Государственных займов.
– На какую сумму?
– На миллион… рублей.
Антон сделал удивленное лицо, как будто ни о чем не знал.
– Да! Да! Да!… – отрывисто закричал Крохин. – Ровно на миллион рублей в деньгах того времени. Это было наследство, оставленное мне отцом. Наследство, на которое я рассчитывал выпутаться из долгов и хотя бы к старости зажить по-человечески. Я устал считать копейки, устал отказывать себе в элементарных жизненных удовольствиях.
– Послушайте!… – перебил Крохина Антон. – О какой нужде вы говорите? У вас собственный дом, автомашина…
– Что вы меня тычете автомашиной?! – взвинтился Крохин, – Завистники! Мещане!… Вы знаете, сколько соков эта машина из меня вытянула?… Не знаете, а тычете…
С трудом сдерживаясь, чтобы не нагрубить Крохину, Антон подчеркнуто спокойным голосом сказал:
– Я лично вас не тычу, Станислав Яковлевич, и, тем более, не завидую вам. Упомянул о доме и машине только для того, чтобы напомнить: вы не нищий, чтобы на нужду жаловаться, – голос Антона все-таки дрогнул: – Вы поняли меня, Станислав Яковлевич?!.
Крохин, видимо, и сам пожалел о внезапной вспышке, заговорил виноватым тоном:
– Простите, совсем не хотел оскорбить… Это все нервы подводят… Ежедневно столько насмешек от людей приходится слышать, что невольно сорвешься. Я теперь понимаю, почему Маша наложила на себя руки. Ей было еще труднее, чем мне… – помолчал и снова вспомнил облигации. – Вам трудно понять величину моей потери. Облигации были светлой надеждой – ведь сейчас они начинают погашаться… И вот все рухнуло! Все!!! Не знаю, чем теперь рассчитываться с долгами… Остается один выход: последовать примеру Маши или… под поезд…
– Откуда у вашего отца набралось облигаций на такую крупную сумму? – спросил Антон.
Крохин будто поперхнулся, тяжело задышал и, захлебываясь отчаянием, заговорил несвязно:
– Отец всю жизнь их покупал. Отказывал себе в куске хлеба, в одежде и каждую копейку тратил на облигации. Другие думали, что это пустые бумажки, что государство берет в долг без отдачи. Отец был неглупым человеком. Он верил Советской власти и знал, что рано или поздно его затраты окупятся. Он не рассчитывал на выигрыш, просто помогал людям, когда им жрать нечего было…
– Разве это помощь?… – не сдержался Слава Голубев. – За кусок хлеба взять с голодного, скажем, пятьдесят или сто рублей!
Крохин опять затрясся:
– Не забывайте, что тогда этих рублей не было. Были всего лишь обесцененные бумажки с картинками. Отрывая от себя кусок, отец оставался голодным. К тому же, не он, так другие купили бы облигации. Разве хотя бы это не оправдывает?… Отец никого не убивал, никого не заставлял продавать облигации силой, он совершал торговые сделки на взаимодоговорных отношениях. Кстати, я консультировался с юристами. В действиях отца не усматривается уголовного преступления.
– А преступление перед совестью?… – спросил Антон.
– Совесть отца чиста. Кто-то продавал, он покупал по выгодной цене… Или имеете в виду мою совесть?… Тем более!… Мне вы не можете приписать никакой статьи из уголовного кодекса. Облигации достались по наследству. Никто гражданского иска не предъявляет. Сейчас и людей-то тех, что продавали облигации, наверное, в живых нет, так же, как нет моего отца. Что мне остается делать? Выбросить облигации?… Или подарить государству?… Кто этот гусарский поступок оценит? Кто?!.
Антону все трудней становилось сдерживаться. Стараясь не показать этого, он оборвал Крохина:
– Давайте, Станислав Яковлевич, прекратим бессмысленную дискуссию и займемся делом. Что еще исчезло из тайника вместе с облигациями?
Крохин заметно растерялся. Опять принялся перетягивать цепочкой палец, задумался, как будто решал, стоит ли игра свеч, и наконец через силу выдавил:
– Больше ничего.
Антон пристально посмотрел в глаза:
– Хотите, чтобы мы отыскали облигации?
– Безусловно.
– Тогда отвечайте на мои вопросы откровенно.
– Что имеете в виду? – вроде бы не понял Крохин.
– Только ли облигации исчезли из тайника? – чеканя каждое слово, спросил Антон.
Лицо Крохина болезненно передернулось. Он, похоже, сделал над собой усилие и, потупившись, проговорил:
– Кроме облигаций, в тайнике лежали какие-то старые отцовские бумаги. Я даже точно не могу сказать, что в них было.
Антон посмотрел на Крохина с укором:
– Нельзя так, Станислав Яковлевич…
Крохин удивленно поднял глаза, но не проронил ни слова. Антон помолчал и добавил:
– Нельзя играть в прятки.
– Знаете… Я вышел из детского возраста, чтобы забавляться такими играми.
– Мы тоже. Поэтому серьезный разговор давайте вести серьезно, – заметив, что Крохин хочет что-то сказать, Антон, подняв руку, остановил его и докончил свою мысль. – Из простого любопытства и то вы должны были заглянуть в отцовские бумаги.
Крохин пожал плечами:
– Представьте, что я нелюбопытный.
– В таком случае нам будет трудно разговаривать.
– Разве я виноват, что вам по душе любопытные?…
– Мне по душе… – Антон начинал терять терпение. – Станислав Яковлевич, если вы пришли к нам за помощью, так будьте откровенны до конца!… Ну, что вы крутите? За мальчишек нас считаете?… Вы неглупый человек, врач… Поймите, если потерпевший не откровенен со следователем, то трудно рассчитывать на успех розыска.
На этот раз Крохин молчал очень долго. Антон, понемногу успокаиваясь, изрисовал завитушками и вензелями подвернувшийся под руку листок календаря, несколько раз переглянулся со Славой Голубевым, а Станислав Яковлевич все молчал. На его осунувшемся лице можно было без труда разглядеть мучительную внутреннюю борьбу, как будто на полном серьезе делался выбор между жизнью и смертью. В конце концов Крохин все-таки решился:
– Кроме облигаций, в тайнике лежали материалы уголовного дела, которое вела в семнадцатом году сыскная полиция по поводу исчезновения драгоценностей моего деда.
– Купца Кухтерина?!. – враз сорвалось у Антона и Голубева.
Крохин, как показалось Антону, посмотрел на них с высокомерием, усмехнулся и спросил:
– Что вас так удивило?
– Значит, вы внук ограбленного купца? – уже спокойно спросил Антон, стараясь сообразить, не сочиняет ли Крохин.
– Да… Моя мама, Ариадна Аристарховна, урожденная Кухтерина. Вы находите в этом криминал? По-вашему, быть потомком богатого купца – преступление?…
– По-нашему, будьте вы хоть наследным принцем, но не нарушайте уголовный кодекс…
– Разве я его нарушил? – резко прервал Антона Крохин.
– В этом пока никто вас не обвиняет, – сделав ударение на слове «пока», проговорил Антон и сразу спросил: – Как материалы сыскного отделения попали к вам и для чего вы их хранили?
– Это семейная реликвия.
– Реликвия?… Вы этим бумагам поклонялись?
– Я поклонялся своему деду, который из простых мужиков сумел стать миллионером.
– Как документы попали к вам? – строго повторил вопрос Антон.
Крохин задумался, на его впалых щеках заходили желваки. Видимо, решив, что терять больше нечего, он хмуро ответил:
– Это дело вел отец. Он работал в сыске, только что окончив юридический факультет. После революции забрал из архива все материалы, как печальную память о семейной катастрофе. После смерти отца, естественно, документы перешли ко мне.
– Вашего отца звали Яковом Ивановичем? – вспомнив рассказ деда Матвея, спросил Антон.
– Да… Моим отцом был Яков Иванович Крохин. Прошу учесть, что после революции он признал Советскую власть и не подвергался никаким репрессиям. Он честно трудился до конца своих дней.
