Паша ещё что-то говорил на тему моего робота, потом плавно перешёл на роботов Роберта Шекли, и вообще на фантастику двадцатого века, которая не угадала ровным счётом ничего из того, что с умным видом пыталась предугадать. А я, сославшись на покакать, ушёл в свой кубрик, сел на холодный стальной горшок и задумался. И чем больше я думал, тем страшнее мне становилось. Ведь, если кого-то ты поймал на лжи, то веры этому человеку уже нет ни в чём. Если мама ставила надо мной какой-то секретный опыт, то какую роль играл в нём робот? Сомнения крутились в голове и занимали там те места, где их раньше не было. Я нутром чувствовал, как мысли пробивают какую-то ранее неприступную стену, разделявшую части мозга, залетают туда и говорят друг другу: «Ба-а-а! Да тут вообще ничего нет! Мы вообще – где? В голове или в заднице? Этот типчик раньше мозгами, видимо, не пользовался? Пустота Торричеллева!» И обрывки воспоминаний, нарушая хронологию, начинали выпрыгивать из тёмных подвалов и пыльных кладовок, выстраиваясь не по росту или весу, а как придётся. Американский президент знает меня по имени! (Откуда? Он что, знает всех детей в мире по имени?) Все американцы молоды и красивы! (Ни одного старика со старухой! Куда же их всех дели? Или эта нация так продвинулась, что уже не стареет?) Америка борется с русскими террористами в Эквадоре! (А мнение Эквадора на эту тему где?) Наш президент Стариков всё время говорит глупости и обкакивается! (А их Буш говорит только умности, и в задницу чопик забил?) И мысль, которая повергла меня в окончательный шок и нервное расстройство: я не помню, чтобы у меня была аритмия, пока Джонни её вдруг не обнаружил! А если он её не обнаружил, а вызвал её у меня? Ведь вскоре после его смерти приступы почти прекратились!
Я залёг на койку и двое суток лежал, почти не вставая. Только думал и бредил. И каждые два часа переворачивал свою маленькую подушечку, потому что та промокала от моих слёз. Слёзы катились сами. Я ныл от жалости к самому себе и понимания того, что из меня сделали инвалида физического и морального. Что моя мать и мой друг детства оказались врагами, и что я стал частью какого-то заговора, смысла которого я не понимал, но чувствовал, что и в плавание я отправился не потому, что до поноса любил Америку, а потому, что кому-то это было надо. А вот кому и для чего – до меня не доходило.
А через три дня мы всплыли по ошибке ночью. Видимо, третья неделя путешествия так ушатала наши мозги, настолько мы отупели (Паша – от своего дурацкого Бадигина, я – от дурных мыслей и предчувствий.), что перепутали полдень с полночью. Паша перед этим несколько раз начинал читать вслух «Корсаров Ивана Грозного», но выглядело это примерно так: «Царь Иван Васильевич ворвался в опочивальню жены своей Марии Темрюковны, заложил дверные засовы и в изнеможении прижался к стене». Хрррррррр… Пссссссссс… Хрр – это моё, а псс – пашино. Максимум, на что хватало одного из нас – две страницы. Причём, как я с ужасом понял, – сам читать художественную литературу, да ещё вслух, я не могу. Для моего мозга с непривычки буквы и слова не складывались в единую картинку, представить действо не получалось. Я просто воспроизводил отдельные звуки, не понимая смысла прочитанного. Как сказал мне Паша – кто до пятнадцати лет не научился читать – останется неграмотным навсегда. От этих слов мне вновь стало страшно так, что подушка промокла за пять минут. (Джонни делал из меня дебила! Маме был нужен сын-дебил? Но зачем?)
И вот, я глянул на свои стрелочные часы, потом – на табло, (Двенадцать часов и восемь процентов.) – и сыграл полундру. Мы всплыли с пятидесяти метров, глянули в монитор и обалдели. Экран вначале показался совершенно чёрным, и мы струхнули, что нашей видеокамере нарисовался каюк. Но потом с объектива сползли последние струйки воды, и мы ахнули. Столько звёзд на небе мы не видели никогда! Без лишних слов мы открыли люк и выбрались на палубу. Задрали головы и остолбенели. Миллион звёзд – это как раз про небо над нами. Я когда-то давно смотрел передачу про космос, и там говорили, что звёзд на небе – как песчинок на пляже. Тогда я сразу подумал про американский пляж и девок на нём, и вот теперь я смотрел в эту чёрную бездну, набитую звёздами до отказа, и от ощущения своей мизерности и глобальности вселенной рушилось всё, что до этого я считал большим и значимым.
– Живём на песчинке какой-то, оказывается! – прошептал Паша, словно уловив мои мысли.
Океан был тих. Нашу скорлупку немного покачивало, волны плюхались у борта, но делали это тихонько, чтоб не сбить с мысли двух ненормальных. Дул тёплый ветер, пахнущий водорослями. Вдруг раздался какой-то низкий утробный звук, и примерно в километре от нас в океан выплеснули большое ведро воды.
– Кит! – догадался я.
Вскоре звук повторился ещё два раза подряд, и всё стихло. Только из-под воды что-то немножко потрещало и поскрипело.
– Да не один! – прошептал Паша.
О вечном так долго я никогда не думал. Я вообще, оказывается, не умел не только читать вслух, но и думать про себя. А тут я напряжённо думал больше часа! Мне неожиданно стало интересно взять мысль и развить её. Посмотреть на объект и проанализировать его, вспомнить всю информацию о нём, составить своё мнение. Про космос, про то, кто и когда создал вселенную, солнце, землю и жизнь на ней. Про спутники, которых мы с другом насчитали за час с полсотни. Про китов, которые, оказывается, прямо тут, в океане рождаются, живут, любят, ненавидят, воспитывают детей и умирают. Или киты только любят, а ненавидят других только люди? Им, китам, проще: у них нет чата. Они общаются вживую и не проглатывают язык, когда видят китиху в голом виде. Короче, шея у меня через час затекла, а долго любоваться чем-либо у меня как-то не получается, я об этом уже говорил. Я и так поставил личный рекорд по любованию и осмыслению одного объекта, пусть даже такого большого, как вселенная. Единственное, о чём я ещё подумал, спускаясь внутрь – что столько звёзд над моей головой бывает каждую ночь. А увидел я их сегодня впервые в жизни! И когда увижу в следующий раз – неизвестно. Всегда нам не хватает времени на какую-то пустяковину, которую, кажется, сделать легко, а руки не доходят годами. Я вспомнил передачу про свиней, где ведущий сказал, что свинья никогда не смотрит в небо, а только в корыто. Кем же я был все эти годы?
До утра мы болтались на поверхности, открыв люк, чтоб не задохнуться. Атмосфера в лодке и при хорошо работающих кондиционерах была такая, что зайди после неё в конюшню – и будешь дышать полной грудью и радоваться свежести, а уж при разряженных батареях можно было и вовсе уснуть и не проснуться. (Я никогда не предполагал, что человек так плохо пахнет! А мыться было проблемно: прыгать в океан – очково. Мыться в раковине забортной солёной водой – будешь весь в белых корках. Мыться водой из опреснителя – значит расходовать энергию батарей не на движение, а на опреснитель. Такая вода текла тоненькой струйкой и была невкусной. Это путешествие вообще многое мне открыло. Например, в закрытом пространстве наши биоритмы перешли на тридцатичасовой режим: спали мы часов двенадцать, потом бодрствовали часов восемнадцать. И чем меньше общались друг с другом, тем меньше нуждались в таком общении. Поплавай мы год – вообще, мне кажется, перестали бы друг друга замечать.)
На восходе поставили мачту с зарядкой. Погода была, наконец, такая, что можно было спокойно загорать. Что мы и делали ровно четыре часа, пока батарея не зарядилась. (За время путешествия мы ни разу не включили дизельный двигатель по той простой причине, что геологи нам его не заправили, а самим покупать, а потом таскать почти тонну соляры было дорого и слишком подозрительно.) Мы очень надеялись, что в следующий раз заряжать батареи будем только на Гавайях. Вчера мы прошли севернее острова Мидуэй, и теперь двигались вдоль Гавайского хребта к острову Оаху, целясь в какой-нибудь пляж поближе к Гонолулу. В голове не укладывалось, что мы почти у цели. Правда, минералка была на исходе, а консервы давно не лезли в горло. Мы выглядели почти как Пашина соседка – пьяница: нечёсаные, небритые, нестиранные. Меня не покидала мысль, что обратно плыть нам не придётся. Что нас впереди ждёт не пляж с красотками. Что эти три недели плавания были последними неделями спокойствия, которые я буду вспоминать как жизнь в раю. Если есть шестое чувство, то оно стучалось мне в голову и говорило: «Вова, японские твои колёса! Руль на сто восемьдесят градусов поверни!» Я даже озвучил эти предательские мысли другу, и тот, прямо скажем, не ответил категорическим «Нет». Видимо, он тоже что-то предчувствовал, но перспектива получить по едалу от бородатого геолога, а потом загреметь лет на десять за угон лодки его пугала больше, чем неизвестность прекрасной Америки. Поэтому мы позагорали, пока зарядка не показала все сто процентов, свернули антенну (Ставили и сворачивали мы её уже с закрытыми глазами за шесть минут.), нырнули на двадцать пять метров и двинули на Оаху.
