После этого повествования мне не стало плохо, нет. Плохо мне было уже давно. Мне стало окончательно ясно, что я – боёб, особенно в сравнении с матросами, поплававшими по миру, поговорившими с умными людьми, поспавшими с красивыми женщинами и посмотревшими в детстве правильные передачи вместо той залипухи, которой пичкал меня мой Джонни. В голове, конечно, ещё долго была каша, но муть постепенно успокаивалась, ложилась в ровные логичные слои, прорисовывалась реальная картина того, что для меня всю жизнь было спрятано за ширмой и подсвечивалось розовыми лампочками. А реальность была такова, что день сидения в бараке заменял три года лежания перед телевизором. Итак, той Америки, куда я так рвался, нет. Нет давно. Возможно, её никогда и не было. Есть некая заминированная территория, пахнущая серой и дерьмом, где людей держат в загоне как скотов. Пока это было всё, что я реально увидел. А уж то, что услышал…

Принесли бананы и сухари. Вернее, дверь открылась, и несколько туземцев в грязных поварских фартуках внесли четыре картонных ящика, поставили у входа и ушли. Ещё двое внесли огромную кастрюлю с чем-то жидким и бросили на землю рядом с ней две пластмассовые кружечки. Солдат с автоматом, стоящий на пороге, замкнул дверь, и снова стало темно. На улице была уже почти ночь, дырки в потолке слились с чёрной жестью крыши. Ни звёзд, ни Луны. Двое наших сходили к выходу и притащили ящик, доверху наполненный зелёными твёрдыми бананами. Видимо, их сорвали только что. Для меня было странно, что в амбаре не послышались крики, ругань, чавканье. Китайцы принесли одну коробку себе, мексиканцы – себе. Каждый взял по банану, жменьку чёрных сухарей разного размера со следами чьих-то зубов (Как я догадался – объедки из солдатской столовой.) – и принялся неторопясь жевать. Я боялся, что мне, новичку и слабаку, еды не достанется. Но коробка была большая, и когда я последним подошёл за своей порцией, то из неё как будто и не убыло.

– Мы этого деликатеса уже наелись – во! – сказал мне кто-то из наших. (Было темно, даже силуэтов уже не просматривалось.) – Так что кушай, не стесняйся. За всё уплочено! Только в яму ночью не свались! С этой зелени живот крутит с непривычки.

Я сжевал четыре банана. После трёх недель консервов и суток вообще без еды они мне показались слаще сахара. На сухари посмотрел и решил, что голоден пока не настолько, чтобы питаться объедками. Потом сходил к кастрюле, выпил кружку чего-то совершенно безвкусного (Я впервые пил из одной кружки с кем-то ещё. И эти «кто-то ещё» были полсотни иностранцев, каждый из которых наверняка уже год не чистил зубы, а после того как попил, пустил слюней в кружку!) и подумал, что мама, наверно, сейчас жарит рыбу в сухарях, смахивает слёзы, смотрит в тёмное окно и говорит сама себе, чтобы хоть как-то разогнать гнетущую тишину вокруг: «Ну, сбежал сын, зато хоть вырвался на свободу! Поест там заморских сладостей, посмотрит на настоящую, счастливую жизнь. Разбогатеет».

Комок подкатил к горлу. Стало жалко мать, себя, захотелось жареной рыбы с хрустящим хлебом, который мать покупала в ближайшей булочной каждый вечер. «Дуралей! Окончил бы институт, – думал я, осторожно обходя лежащего мексиканца, – Поехал бы в Америку официально. Или нет? Дуралей был бы, если бы поехал? Короче, что так дуралей, что этак. Жизненного опыта – как у попугая в клетке. Поделом мне! Ни силы, ни мозгов, ни знания жизни. Такие в тюрьме умирают первыми».

Народ ходил к яме и укладывался спать на землю кто где. В китайском углу маленько попинали японцев, мексиканцы спели какую-то не то песню, не то молитву, в которой прозвучали названия Ямайка, Кингстоун, Мачу-Пикчу. Видимо, там были не только мексиканцы.

Гудели и больно жалили комары. По земле тоже ползали какие-то козявки, которых интересовали, к счастью, не мы, а куча дерьма в углу, к которому я уже успел принюхаться, и которым сам провонял до печёнок. Я лёг между тел, маленько побил комаров на шее и щеке и провалился в сон. Мне снился взрыв на пляже, кровь и Паша, который смотрел на меня с небес и говорил:

– Ну и как тебе Америка? Вот ты жив, а я-то умер. Перед тобой выбор: или тоже умри, или живи за себя и за меня!

Я заплакал и проснулся. Было совершенно темно. Думаю, я проспал часа два. Голова была тяжёлая, нога чесалась от комариных укусов, плечи болели после заплыва на сто метров вольным стилем, крутило живот. Я ощупью сходил до ямы и обратно, добрался до бочки, зачерпнул засаленным ковшиком воду и сделал глоток. Вода была тёплая, воняла тиной и бензином. Я лёг на своё место, и тихо сказал:

– Паша, я понял: ты умер. Они тебя убили! Эти американские подонки тебя просто убили! И виноват в этом только я. Прости. Я скоро тоже сдохну. Только сперва я хотел бы кое-что понять. Как там говорится? Не стыдно глупым родиться. Стыдно глупым умереть. Прости!

Как молитва помогала русским людям в трудные минуты битвы не на жизнь, а на смерть, так и мне после этих слов стало легче. Я сегодня увидел и узнал такое, что все остальные ужасы перестали мне казаться такими уж страшными. Ну, жрать охота! Сильно охота! (Зато я похудел!) Ну, будут на допросах издеваться. Ну, убьют. Коты перед смертью не плачут! И Паша не плакал. Значит, мне тоже нельзя. Всё что остаётся – держаться, раз уж так влип по дурости. Все мы смертны. Двух смертей не бывать. На ошибках учатся. Опыт приходит с пиндюлями. Всё что нас не убивает – делает сильнее. Что там ещё на эту тему? Назвался груздем – сиди и не хрюкай! Страшно конечно. До колик в животе страшно! Но ведь тут вон сколько наших! И никто не стонет. Прочитали молитву тихонько, лбы перекрестили и уснули. А на мне креста нет. Я не крещёный. Наверно, мне нельзя креститься? Или можно? А как? И что при этом говорить? Ведь ничего не знаю, позорище ходячее!

Я ещё убил пару особо назойливых комаров, потом всё же рискнул и робко помахал скрюченными пальцами правой руки перед лицом и плечами. И снова провалился в сон.

Разбудил меня толчок в грудь: невысокий солдат в респираторе стоял надо мной и пихал носком ботинка. Было светло, верещали какие-то райские птицы, народ в амбаре шевелился, кто-то шёл к яме. Я поднялся, перешагнул через матросика и пошёл вслед за конвоиром, сложив зачем-то руки за спиной. Выйдя из ангара, я зажмурился и задохнулся от обилия света и свежего воздуха. Но толчок в спину чуть не сбил с ног, и я стал шевелить затёкшими ногами, стараясь не отставать от переднего конвоира.

Меня привели в забавного вида хижину на коротких сваях, с фанерными, плохо подогнанными стенами, и крышей, покрытой какой-то толстой соломой. Я зашёл внутрь и остановился. У входа стоял маленький детский стульчик в красный лепесток, и человек, сидевший за столом, молча показал мне на него. Я сел, упершись коленями в плечи. Пузатый дядька в военной форме, состоящей из выцветшего кителя и коротких шорт, сидел в плетёном кресле за столом, широко расставив ноги и вытирал пот со лба. Хотя солнце только всходило, было уже очень душно, на небе крутились чёрные тучки. Я тоже вспотел в своём спортивном костюме производства города Иваново и надписью «Я люблю Америку». Снять его я не рискнул, потому что под ним у меня были только звёздно-полосатые плавки: в бараке парни могли не понять.

Пузатый мало походил на военного. Лет хорошо за пятьдесят. Лысина. Остатки всклокоченной волосни клочками свисали с затылка на засаленный воротник. Уставший нездоровый вид. Стойкий запах пота и алкоголя. Он глянул на меня, абсолютно не заинтересовался и продолжил тыкать одним пальцем в экран своего ноута. Два моих конвоира сели в тень пальмы метрах в пяти от входа, положили автоматы на колени и явно настроились провести в этом положении не меньше часа. Вскоре пришёл ещё один пузатый в шортах и запахом пота и алкоголя, немного моложе и щекастее своего коллеги. Получив разрешение сел возле первого и спросил меня с ужасным акцентом:

– Фамиллиа. Иммяа. Воинскойэ сфанниээ. Целль припыттиаа. Отвечатть чеснаа. Быстраа.

– Бойнович Владимир Николаевич. Приплыли позагорать на пляже с товарищем. Товарищ взорвался на мине. Меня сюда привезли. Звания никакого нет. В армии вообще не служил.