Улпан не заставила людей долго ждать. Прежде аулы оставались на джайляу не меньше пяти месяцев, до самых проливных осенних дождей. Улпан – через два вынудила их вернуться к местам зимовок. Чабанский посох, курук табунщика, как выяснилось, вполне могут ужиться с работящим топором и звонкой косой-литовкой. Из полугода, когда люди вынужденно бездельничали, они получили добавочно три страдных месяца, тамыз-август, куйек-сентябрь, казан-октябрь. Зимние дома недавних кочевников должны были стать обитаемыми во все времена года, но они об этом не догадывались, когда забивали первые столбы на отведенных им участках…
Не покинул джайляу один-единственный аул, и это был, конечно, аул Иманалы. При нем жили пять или шесть семей сибанов, происходивших из калмыков. Они давным-давно стали казахами. После того, как стало ясно, что Иманалы никуда не собирается, двое из них – Сагиндык и Кайкы – пришли к Есенею.
– Мы жаловаться пришли… Можно, Есеке, жалобу?
– Говорите…
– Мы ведь тоже сыновья этого рода, не правда ли, Есеке? – спросил Сагиндык.
– Правда…
– Ваш далекий предок, славный Кошкарбай-батыр одного казаха и одного калмыка послал к крепости шуршутов[57]… На прощание он им сказал: «Если мой сын-казах возьмет крепость, пусть жертвой за него будет мой сын-калмык… А если мой сын-калмык возьмет крепость, то жертвою за него станет мой сын-казах».
– В том, что ты говоришь, нет ни слова лжи.
– Крепость шуршутов взял наш предок Сагал-батыр. Он освободил из плена жену родственника Кошкарбай-батыра, погибшего в бою, она была у шуршута наложницей.
– И это верно. Ее имя было – Айбарша-сулу.
– Кошеке свое слово сдержал, он выдал Айбаршу за Сагала. Да…
– От них пошли мы… Но наши шесть семей до сих пор считаются калмыками! Мы хотели бы тоже получить свободу, как ваш карашы-аул. И сено косили бы… Зимние дома построили бы…
Есеней задумался. Действия Улпан многое меняли в привычном укладе жизни сибанов. Освобождение?.. От чего? От рабства, наверное. А в рабстве они у кого были? У него у самого? Он взглянул на Улпан, и она улыбнулась в ответ.
Есеней объявил решение:
– Иманалы – как хочет. Пусть сам решает, переезжать ему или нет. А вы переезжайте! Начинайте зимнее жилье – на месте зимовки, которую я выделил брату. Там будете жить.
После возвращения с джайляу Улпан покоя не знала и была очень довольна этим. Дома себе люди строили, сено косили – в самую рань их уже можно было встретить неподалеку от лесов, на травянистых полянах, где у кого были участки. Только Иманалы со своим упрямством торчал, как нож под сердцем.
Строилась и ее усадьба. Судя по всему, главный дом, рубленый, из четырех комнат, к зиме построят. Осталось три бревна нарастить, а там – крыть крышу. И основание – мастера называли: фундамент – под особняк для гостей тоже заложили. Только баню еще не начинали, и Улпан беспокоилась.
Черный Иван Мекайло Пушкарь обнадеживал ее:
– Чего там! Легче легкого… Как баню начнем, за две недели закончим!
Будущая усадьба была уже огорожена, окружена рвом. С утра до вечера здесь деловито стучали топоры, будто забралась в лес стая огромных дятлов. Визгливые пилы всеми своими зубьями вгрызались в золотистые ошкуренные бревна, и там, где росли березы и осины, пахло смолистой сосной.
Издали доносился стрекот сенокосилок, будто в степи появились огромные кузнечики. В окрестностях усадьбы сено было скошено, заскирдовано, и сенокосилки отошли дальше. Эти жесткие железные звуки, впервые услышанные Улпан, больше не казались ей странными.
Она через день ездила на стройку, потом – на покосы. С ней в тарантасе сидела Дамели, она ведала раздачей мяса и кумыса, держала чай и сахар. Улпан за это время узнала немало русских слов. Кумыс русские мастера называли – шампан, мясо – махан, казахов – киргизами. Улпан у них – кожайка, кыз – депка, катын – баба, пышак – нож. Поначалу она думала, что сеники – значит, моя, меники – туая. Но оказалось наоборот, меники – моя, а сеники – туая…
Она навещала не только своих, но и косарей соседнего аула. Привозила им мяса, вкус которого они за лето могли бы и позабыть, поила чаем. Этот чай, оставшийся на донышке, они заваривали и на следующий день. Улпан сидела с ними, разговаривала, спрашивала – что передать домой… С ними ела их еду – коже, постную, без запаха мяса, похлебку. Ее радовало, что их намерения строиться не оказались пустыми словами. Как только накосят сена для своего небогатого скота, сразу и начнут ставить зимние дома.
Возвращалась она поздно, и Есеней целые дни проводил один. Неожиданно за ним прислали – ему предстояло принять участие в разборе пограничных споров, которые постоянно возникали между сибирскими и оренбургскими казахами из-за пастбищ. Неожиданно это было потому, что он давно уже начал отходить от таких дел. Его честолюбивые надежды получить чин ага-султана не оправдались, не сумел помочь омский родственник Турлыбек. И последние семь лет особенно Есеней занялся своими табунами, охотой, жил, как живется, и постепенно тускнела слава бия, справедливого в своих решениях.
Теперь ему казалось, что о нем вспомнили благодаря Улпан, которая вернула его к жизни. Сама она об этом и не подозревала, но Есеней думал именно так.
– Милая моя Акнар, – сказал он ей перед отъездом. – Вот видишь, с твоей помощью и я снова становлюсь человеком.
– Нет, нет, нет, Есеней! – не согласилась она. – Это ты – высокий тополь, тень от которого падает на расстояние дневного пути! А я? Я – серый жаворонок на твоих ветвях. Молю бога, чтобы он позаботился о твоем благополучии. Что бы со мной было без тебя?
Есеней отправился в путь, снова чувствуя себя сильным и молодым.
Улпан осталась, а хуже всего – быть одинокой в собственном доме, места не находишь… Она послала Зейнет, дочь Дамели, за Шынар, а у них никого, кроме Науши, не оказалось – все на сенокосе.
Улпан позавидовала. Шынар сейчас среди своих. С утра, должно быть, раза два успела искупаться в озере и греется, развалившись на траве. Или следом за Мусреп-агаем подбирает сено граблями и успевает переглянуться с ним краешком глаза, и рот у нее растянут до самых ушей в улыбке. Завтра надо навестить их.
Вечером в аул вернулся Салбыр, который доставлял мастерам воду и топливо. Человек это был робкий, и сейчас, с порога юрты, не решаясь его переступить, не глядя в лицо Улпан, он сказал:
– Русские уехали, все уехали… Той у них – какой-то «празнек». Меня послали предупредить – кожайка собиралась завтра, пусть не приезжает, никого из них не будет…
– А сторож?..
– В своем шалаше сидит…
Салбыр своими вестями нарушил завтрашний день. Ей уже чего-то не хватало, если она своими глазами не взглянет, сколько бревен прибавилось в стенах дома. Снова Шынар выгадала – весь кумыс, приготовленный для мастеров, достанется ей. Ну ничего… Ночевать Улпан останется у них, пусть ухаживают… Но сегодня… Сегодня целая ночь впереди, долгая и пустая без Есенея.
Улпан позвала Зейнет:
– Айналайн… Собери девушек, пусть алты-бакан поставят.
С алты-бакана Улпан вернулась на рассвете и проснулась только в полдень. Сходила на озеро. А когда вернулась, у порога ее ждал Салбыр.
– Я смотрю – дым идет не оттуда ли, где ваши дома? Больше он ничего не добавил, только кивнул в сторону усадьбы.
Улпан заспешила:
– Дамели-апай! Пусть запрягают! Быстрее! Дамели в юрте ждала возвращения Улпан, и уже шумел самовар, но тут же она вскочила, запричитала:
– Ойбай-ай!.. Беда!.. Что стоишь, чтоб тебя дьявол задавил! Кулатай, скорей за конями!
Когда кони домчали до усадьбы, над большим домом плясали багровые, а снизу черные языки пламени. Сухая сосна трещала, будто лед ломался на летнем озере, а то – треск стихал, казалось, дерево не горело, а плавилось. Улпан стояла шагах в пятидесяти, но жар все равно опалял лицо. Хорошо еще, ветра не было. Огонь и дым не метались, а ровно поднимались к небу.
