В Аманкарагайском округе зашумели базары. Чай и сахар, печеный ноздреватый хлеб, полотенца, мыло, ситец, бархат, шелк, кожа тонкой выделки – все это в разной степени, в зависимости от достатка, но все равно входило в быт аульных юрт. Двадцать лет тому назад («теперь это уже тридцать пять лет тому назад, – подумалось Есенею, – больше половины жизни») пало ханство у них, на севере казахской степи, и куда меньше стало междоусобных стычек, схваток, сражений… Люди стали привыкать к тому, что по ночам можно спокойно спать и не обязательно выставлять дозорных.

Всему этому хотел положить конец Кенесары. У народа есть память… Стоило когда-нибудь одного из самоуверенных чингизидов провозгласить ханом, как каждый в своей вотчине творил, что ему вздумается, не считаясь с устоями, легко попирая родовые законы.

Вот почему день и ночь, еще день и еще ночь, и еще трое суток прошло, а ответа, какого ждал Кенесары, не было. Тогда в дело вступили его сарбазы. Сарбазы угоняли косяки лошадей, угоняли девушек и молодых женщин. Что нельзя было угнать или навьючить – жгли. Плохо приходилось аулам, не желающим признавать Кенесары ханом… Но ни сломить их, ни покорить он не смог.

Чем больше думал тогда Есеней, тем меньше понимал он Кенесары. Казалось бы, и не глуп… Но на что же он рассчитывает? Ведь твердо стоят русские города и на востоке казахской земли, и на западе, и на юге… Уральск, Оренбург, Тобольск, Тюмень, Петропавловск, Омск… Между ними протянулись казачьи станицы. Где же надеется создать свое ханство Кенесары? В Бетпак-Дале? В голой и голодной пустыне? Какой удел готовит он, ненасытный в своей жажде власти, примкнувшим к нему племенам и родам? Ничего, кроме актабан-шубырынды – великих бедствий и горестей? Кое-кто из тех, что последовали за ним два года назад, начали это понимать и бегут из его становищ… Верно, русский урендык[10] возьмет свое в ауле, не пропустит, но все же от соседства с русскими есть и много пользы. А уж от того, что попадет в казан своего хана, тебе даже мутной пены не достанется…

Есеней знал настроения своих близких сородичей – сибанов, знал, что думают и другие, и начал упорно сопротивляться Кенесары. Пять волостей, населенных кереями и уаками, с отчаянной готовностью поддерживали его в борьбе.

В казахских междоусобицах случается много раненых, но редко бывают убитые. Лучники чаще всего стреляют издалека, потому и стрелы не поражают насмерть. Сарбаз, вооруженный соилом, боевой дубиной – шокпаром, при известной сноровке легко может отражать удары копьеносцев и даже удачным ответным ударом – переломить копье или пику. И если это удастся, его противник становится вовсе беспомощным и беззащитным. А сабельный бой почти не был в ходу. Так что за три года боев между Есенеем и Кенесары убито не было и трехсот человек. И все же в каждой второй семье находился искалеченный мужчина, на него никто из близких не мог больше надеяться как на кормильца и защитника.

Есенею доносили, что Кенесары стягивает всадников к берегу Ишима, думает переправиться к ним, керей-уакам. Но и Есеней во всех пяти волостях собрал мужчин, способных держать оружие, и рассредоточил их по берегам озер, на джайляу.[11] Во главе отдельных отрядов поставил испытанных батыров и верных аксакалов, а сам в сопровождении сорока всадников отправился в путь – повидаться с начальником Аманкарагайского округа Чингисом Валихановым.

Чингис, сын последнего здешнего хана, назначенный русскими властями ага-султаном, по крови приходился родичем Кенесары, тоже торе… Он не примкнул, как можно было ожидать, к мятежу, но и мер не принимал, чтобы пресечь его разбой. Уходят аулы на сторону Кенесары?.. Пусть уходят… Возвращаются от него беглецы? Пусть возвращаются… И так продолжалось три года. Ага-султан отсиживался в своей орде, как по старой привычке называли его ставку, и заботился больше всего о том, чтобы жители округа, разоренные набегами, исправно снабжали его сорока жирными лошадьми на зимний забой – согым, а на лето сорока дойными кобылицами и сотней овец… Есеней намеревался выяснить наконец и его настроения, и свои отношения с ним.

Ага-султан на лето перебрался в юрту, и Есеней вошел к нему с неизменным своим спутником Туркмен-Мусрепом и в сопровождении двух батыров – Артыкбая и Садыра.

Чингис встал, чтобы поздороваться с самым влиятельным бием в своем совете. Ага-султан всегда с долей восхищения, но и с опаской посматривал на Есенея – смугло-черного, рябого, лицо которого становилось свирепым, стоило ему что-то посчитать несправедливым.

– Садитесь. На свое место. Оно всегда ваше, – показал он рядом с собой.

При входе Есенея все, кто находился в юрте, поднялись на ноги. Поднялся и посланный Кенесары – Тлеумбет-бий. Поднялся и Жанай-батыр, приехавший с ним.

Есеней принял их почтительные приветствия как должное и сел рядом с ага-султаном с правой стороны, потеснив на этом самом почетном месте Тлеумбег-бия. Усаживаясь, Есеней задел его коленом, и тот, поморщившись от боли, отпрянул.

Когда все расселись, Чингис продолжал:

– Добро пожаловать, Есеке… Я рад вас видеть, но вы приехали на целый месяц раньше, чем мы назначили съезд. Потому только я и хочу спросить – все ли благополучно у вас?

Есеней сердито засопел:

– Боже мой!.. Было бы все благополучно, разве я пустился бы в дорогу? Разве твой взбесившийся родич даст покой подвластному тебе населению? Что ни день – то набег! Потому я и приехал, что дальше так жить нельзя.

Есеней нарочно говорил о том, что все знали, говорил резко, чтобы задеть Тлеумбета, и каждое его слово било, как рассчитанный удар плети.

Чингис попытался смягчить разговор:

– А мы тут – в орде – живем спокойно, благодаря вам… Мы надеемся – пока сам Есеней находится среди своих, никто не осмелится напасть на керей-уаков…

– Вот уж три года скоро, три года, как керей-уаки стали спать в седлах, – возразил Есеней, глядя в глаза ага-султану.

– О, наш Есеке, оказывается, приехал во гневе… А когда гневается Есеке, я не смею раскрыть уста… – Чингис улыбнулся, и эту улыбку можно было посчитать и попыткой обратить все в шутку, но и напоминанием Есенею, что он все-таки находится в ставке ага-султана. и хорошо бы – он помнил об этом, – Вот и сейчас – не могу даже решиться взывать к его терпению, чтобы не довести дела до открытой ссоры.

Заметив, что узлы в их беседе так и не завязываются, заговорил Тлеумбет-бий. Как всегда торжественно, пересыпая свою речь намеками, слегка нараспев, будто стихи читал:

Это прозвучало как заклинание, а дальше Тлеумбет принялся предостерегать:

Тлеумбет уже непритворно задыхался от негодования и закончил туманной угрозой: