– Дней через пять…

Настало время расплачиваться, и дробно застучали костяшки на счетах под ловкими пальцами самого Галиаскара – такую крупную покупку он приказчику не доверил.

Он считал и приговаривал:

– Синий бархат – сорок пять аршин… Малиновый бархат – пятьдесят пять… – Красный – тридцать три…

Он еще бормотал, и в конце концов несколько крупных купюр осталось в ящике его стола. Но Улпан не жалела – если иметь деньги, зачем их держать? Деньги нужно тратить.

Разия-ханум на прощанье посоветовала Улпан все обновки надеть после того, как она сходит в баню – дорога из аула была долгая, – она же нашла и старуху, здешнюю, та повела их.

Про баню Улпан отец рассказывал, он же бывал в русских поселках, а в Стапе полгода лежал в больнице. Но одно дело слышать, а другое – войти в горячую парилку, где так жарко, как в степи не бывает в самый жаркий день… Приятная истома обволокла все тело, а мягкие ладони старухи легко терли его, и тело покрылось щекотной мыльной пеной… А волосы, вымытые водой, которая терпко пахла уксусом, рассыпались по плечам… «Завтра приду опять, – блаженно думала Улпан. – Послезавтра – тоже. Каждый день буду приходить, пока не уедем в аул!» А в памяти Улпан завязала на будущее еще один узелок – русская баня…

По дороге домой Улпан заметила Галиаскара и Мусрепа – они ехали в тарантасе, запряженном рыжей лошадью, большой – до холки рукой не достанешь… Бесшумно катился тарантас. Края у него были окованы сверкающим металлом, коробок для седоков сплетен из лозы и покрашен яркой коричневой краской.

Сперва она подумала, что это тарантас Галиаскара и сказала:

– Мусреп-агай… Начнешь ездить в телеге купца – разучишься садиться в седло.

– Это не телега. Это тарантас. Мой.

– Купил?

– И коня, и всю сбрую… Акмарал за этим и послала меня на ярмарку. Думаешь, понравится ей? – озабоченно спросил он.

– Еще бы!

Домой – к юртам на берегу Тобола – Улпан возвращалась в тарантасе Мусрепа. Ей хотелось неторопливо проехаться по улицам, рассмотреть город. И она смотрела, и при этом не могла не обратить внимания – темно-рыжая лошадь, привычная и к шуму, и к многолюдью, шла свободно, легко, чтобы все любовались ее красотой. При поворотах сверкали на солнце все четыре подковы.

– Завтра купишь мне такой же тарантас. Купишь, Мусреп-ага? Но лошадей – пару. Я видела такие на улицах.

– Раз просишь – куплю. А какой масти кони?

– Что понравится вам, то понравится и мне… Есеней встретил их возле большой юрты.

– Ну, Туркмен… Ты всю выручку от волчьих шкур бросил в эту телегу. А на что будешь кормить меня?

– Хорошая жена сама мужа накормит.

Улпан не терпелось высказать Есенею свое желание:

– Мой Есеней, не ругай Мусрепа за его покупку. Завтра я тоже куплю тарантас и лошадей. Наши кони слишком пугливы ходить в упряжке.

– Хочешь разорить меня!

– Разорю, разорю!.. Ты уже разорен, своих денег у меня почти не осталось. Через пять дней – домой. А пока – каждое утро буду ездить в баню, мыться. Попробуй, и сам узнаешь, какое это наслаждение!

Перед отъездом меньшую белую юрту – отау разобрали и навьючили на верблюдов, верблюды понесли и тюки с покупками, а Улпан с матерью отправилась в новом тарантасе, который легко несли спокойные и проворные на бегу кони – темно-серые.

На прощанье Улпан напомнила:

– Мусреп-агай, скажи Шынар, пусть она бережет моего верблюжонка, никому не показывает…

К аулу они подъезжали в первой половине дня, и Есеней ласково и немного насмешливо сказал ей:

– Ну, молодая келин, дальше тебе пешком… А я погляжу, как ты станешь по заведенному обычаю кланяться во все стороны.

– Не знаю, получится ли у меня… Но ты не смотри на меня. Ладно?

– Ладно, – пообещал он.

Толпа девушек и молодых женщин, которые вышли встречать их, приближалась, и Есеней ссадил Улпан с матерью. Сошли и сопровождавшие Улпан женщины из ее родного аула – они ехали позади. А джигиты – всадников двадцать – последовали за Есенеем.

Искоса взглянув на женщин, встречающих Улпан, Есеней ухмыльнулся: «Мои сородичи по уму могли бы поспорить с лопоухим ишаком… Воображают, что байбише Есенея войдет в собственный дом под покровом их ширмы…»

Они и в самом деле несли на двух баканах – тонких шестах – темно-зеленый шелковый занавес – ширму, которая должна будет скрыть от посторонних взглядов их новую родственницу.

Впереди шла Айтолкын – жена Иманалы. Поверх двух бархатных камзолов натянула шубку, на голове тюрбаном возвышался жаулык из легкого белого коленкора.

Две молодые женщины – по обе стороны Айтолкын – были одеты полегче, соответственно погоде: на голове саукеле с золотым позументом, безрукавые камзолы, белые платья с пышными двойными оборками. Все трое остановились и отдали поклоны, когда крытый тарантас с Есенеем проезжал мимо них.

Темно-зеленый занавес двигался навстречу Улпан. Айтолкын думает, если надела жаулык, подпирающий небо, то стала выше ростом! И два камзола в такую жару, шубка – это, чтобы скрыть толстые жирные бока. Пот, стекавший с лица, смочил нижнюю часть жаулыка, под подбородком, а пыль загрязнила белый коленкор, и казалось, что у Айтолкын растет борода…

А та, что справа от нее?.. Смуглая, краснощекая. На ногах расшитые сапожки… Улыбка, сразу располагающая к ней… Краешки глаз чуть кверху… На левой щеке родинка. Так это же – Шынар, как описывал ее Мусреп в ответ на расспросы Улпан. Конечно, Шынар! Слава богу, Мусреп наконец-то нашел себе пару.

В ауле Есенея – после отъезда его первой жены – самой старшей по положению, самой значительной Айтолкын считала себя. С Улпан и Несибели она поздоровалась высокомерно:

– Здравствуй, голубушка! Как твое здоровье? Сватья, все ли благополучно в твоем доме? – Слова застревали у нее в зубах, будто непрожеванные, а слово «вы» она, кажется, вообще не употребляла.

И даже когда пригоршнями рассыпала шашу – сладости, Айтолкын приговаривала не просто, а по-своему, с намеком, предупреждала на будущее:

– Благополучие в доме – от первых шагов келин… Как приумножение отары – от чабанского посоха. И добро и зло зависит от бровей пришедшей в дом келин, приподняты ее брови или опущены…

Дети кинулись за шашу. Выхватывали друг у друга сладости, дрались. Улпан не могла оторвать от них взгляда. У многих были вздуты животы – признак постоянного недоедания. Ноги тонкие. И глаза красные, воспаленные. Улпан показалось странным – столько тощих нездоровых детей в ауле Есенея! Неужели зимой у них был джут и они голодали?

Айтолкын по-прежнему распирало от важности, она задирала свой плоский нос… Шынар подошла к Улпан.

– Это ты, айналайн? – спросила Улпан.

– Это я, – ответила Шынар.

И Несибели сразу поняла – жена Мусрепа. Она поцеловала Шынар:

– Будь счастлива долгие годы!

Но если Улпан рассматривала Айтолкын, то и Айтолкын рассматривала Улпан, как только женщины умеют рассматривать одна другую. Странно… На голове белый шелковый платок, будто шаль, а саукеле – поверх платка. Шея открыта!.. Похвастаться хочет – пусть видят мужчины, какая шея красивая! О позор! Платье ярко-желтое, шелковое, а воротник красный. Ясно – материи не хватило. И камзол надет всего один, темно-синий, бархатный. Да что у нее может быть лучшего, у этой нищенки? Ничего себе красавица, за которую отдали целый кос лошадей. Было бы за что… А лицо… Лицо ничуть не белее, чем у нее, у Айтолкын! Посмотрим, как эта девчонка будет выглядеть, когда родит трех сыновей и двух дочерей… А глаза – вредные. А еще Мусреп расхваливал ее. Сапожки… Соображала бы что-нибудь, натянула бы не красные со светлым шитьем, а синие в горошек. И эта бездомная Шынар, жена голодранца, надела такие же. Правду говорят: «Хуже нет, если кедей[45] вздумал наряжаться…»

Айтолкын подняла руку, и две молодые женщины двинулись к Улпан, чтобы прикрыть ее занавесью от посторонних глаз, когда она будет идти к дому своего мужа.