Эта истина наиболее легко открывается нам в Религии и Искусстве, в культе духовного и культе прекрасного, поскольку там мы обретаем наиболее надежное убежище от раздражающего давления внешней жизни, от ее насущных нужд, назойливо осаждающих нас, от ее практических проблем, громогласно заявляющих о себе. Там нам не приходится на каждом шагу соглашаться и примиряться с некими грубыми материальными запросами, некой вульгарной, но неизбежной потребностью текущего дня и момента. Там у нас есть время перевести дыхание и заняться поисками Реального за видимой поверхностью мира; там мы можем либо отвращать свой взор от временного и преходящего, либо прозревать вечное за самим временным и преходящим; мы можем выйти за пределы повседневной практической жизни и преобразовать наши души, прикоснувшись к идеальному и универсальному. Мы начинаем освобождаться от оков, мы уходим от той жизни, которая служит нам тюрьмой, где Необходимость — наш тюремщик, а практическая польза — наш постоянный надсмотрщик; мы получаем доступ к свободам души; мы вступаем в Господнее беспредельное царство красоты и восторга или же овладеваем секретом абсолютного самопостижения и раскрываемся для обладания Вечным или поклонения Ему. В этом заключается великая ценность Религии, великая ценность Искусства и Поэзии для человеческого духа; она заключается в их непосредственной способности открывать духу внутреннюю истину, вести его к саморасширению и освобождению.
Но в других сферах жизни, сферах, которые мы по невежеству нашему, словно в насмешку, называем сугубо практической жизнью (хотя, если иметь в виду настоящую цель нашего поиска и осуществления — Божественное, то наше обычное поведение и понятия о жизни представляются далекими от практических), мы еще не готовы признать универсальную истину. Нам требуется длительное время, чтобы признать ее хотя бы частично в теории, и мы редко готовы следовать ей на практике. Нам кажется это трудным потому, что именно здесь, во всей нашей практической жизни, мы соглашаемся быть рабами внешней Необходимости и всегда находим себе оправдание, когда ограничиваем нашу мысль, волю и действие рамками сиюминутных и временных утилитарных соображений. Однако именно здесь мы должны в конечном счете прийти к высочайшей истине. Мы поймем в конце концов, что наша повседневная индивидуальная и коллективная жизнь не есть некая отдельная, обособленная сфера существования, никак не связанная с абсолютной и идеальной реальностью. Напротив, мы никогда не разгадаем подлинный смысл существования и не решим его острые и мучительные проблемы, пока не научимся видеть в нем средство открытия и индивидуального, и коллективного выражения нашего высочайшего, т. е. истиннейшего и полнейшего «я» — всеохватных и полновластных принципа и силы нашего существования. Вся жизнь есть безграничная и многоплановая возможность, данная нам для раскрытия, осуществления и выражения Божественного.
Именно в нашем этическом существе эта подлинная истина практической жизни, ее реальная и высочайшая практичность выявляется с предельной очевидностью. Действительно, рациональный человек пытался свести этическую жизнь, как и все остальное, к вопросу разума, обусловить ее природу, ее закон, ее практическую деятельность неким принципом разума, неким законом разума. Он никогда по-настоящему не преуспел, да и не мог преуспеть в этом; все его видимые достижения суть простые претензии интеллекта, который строит изящные и пус-тые конструкции из слов и идей, отличающиеся формальной логикой и эклектичностью, — одним словом, претенциозные шаткие построения, которые рушатся при первом же серьезном столкновении с реальностью. Такой была та странная система утилитарной этики, открытая в девятнадцатом веке великом столетии науки, разума и утилитарности — одним из его крайне позитивистских и систематичных умов, и ныне заслуженно дискредитированная. К счастью, теперь мы можем только улыбаться, глядя на поверхностные претенциозные заблуждения этой теории, на ее попытку подменить утилитарным, внешним и случайным критерием внутренний, субъективный и абсолютный этический мотив, на ее старания свести этическую деятельность к сугубо научной и совершенно непрактичной эквилибристике нравственной математики, достаточно привлекательной для рассуждающего и логического ума, но совершенно фальшивой и чуждой для инстинктивного чувства и интуиции этического существа. Равно ошибочными и непрактичными являются и другие попытки разума объяснить принцип и феномен этического существа и влиять на него — такие, как гедонистическая теория, которая связывает всякую добродетель с удовольствием и удовлетворением стремящегося к благу ума, или социологическая теория, которая полагает этику не более чем системой формул, правил поведения, сформированных под влиянием социального сознания и социальных импульсов, и стремится управлять этической деятельностью, опираясь на этот несовершенный стандарт. Этическое существо превосходит все эти формулы; оно само себе закон и находит свой принцип в собственной своей вечной природе, которая по сути является не развитием эволюционирующего ума (хотя именно так она может видеться в перспективе земной истории), но светом идеала, отражением Божественного в человеке.
И все же за ложными построениями каждой из этих ошибочных теорий присутствует некая истина; ибо все заблуждения человеческого разума суть ложные представления, неправильные построения, внешне убедительные неверные воссоздания истины или одного аспекта или части истины. Получение пользы это фундаментальный принцип существования, а все фундаментальные принципы существования в конечном счете сводятся к одному; поэтому истинно то, что высочайшее благо является также и высочайшей пользой. Истинно и то, что не только величайшее благо наибольшего числа людей, но просто благо ближних и, если взять шире, благо всего мира есть единственная идеальная цель нашей обращенной на внешний мир этической деятель-ности; именно эту цель хотел бы реализовать этический человек, если бы он только мог найти путь к ней и всегда твердо знать, в чем заключается истинное благо всего мира. Но это не помогает нам управлять нашим этическим поведением, а равно не дает внутренниего принципа нашему существованию или деятельности, но лишь порождает одно из многих соображений, помогающих нам не сбиться с пути, по которому так трудно идти. Добро, а не практическая выгода, должно быть принципом и мерилом добра; в противном случае мы попадаем в зависимость от этой опасной посягательницы, практической целесообразности, которая подчиняет всю свою деятельность далеко не этическим правилам. Кроме того, критерий практической целесообразности, точка зрения практической целесообразности, ее дух, форма, ее исполь-зование меняются в зависимости от природы, склада ума и взгляда на мир того или иного индивида. Здесь не может быть ни общего основополагающего закона, который все могли бы соблюдать, ни свода всеобъемлющих основных принципов, которые истинная этика могла бы дать в качестве правил нашего поведения. Да и не может этика быть предметом исчисления. Для этического человека существует только одно надежное правило: твердо придерживаться собственных принципов добра, положиться на собственное инстинктивное представление о добре, на свое видение добра, на свое интуитивное понимание добра и руководствоваться ими в своих действиях. Он может заблуждаться, но, несмотря на все преткновения, останется на верном пути, поскольку будет верен закону своей природы. Во все века истинны слова из Гиты: лучше следовать закону собственной природы, пусть и неверно исполняемому; опасен чуждый закон, сколь бы превосходным с виду ни казался он нашему разуму. Но закон природы этического существа есть стремление к добру; он никогда не может быть стремлением к практической выгоде.
Равным образом этот закон не может быть стремлением ни к наслаждению, высокому или низменному, ни к любого рода самоудов-летворению, сколь бы уточенным или даже духовным оно ни было. И здесь также истинно то, что высочайшее добро как по природе своей, так и по внутреннему воздействию есть высочайшее блаженство. Ананда — радость, присущая бытию, — является источником всего существования и целью, к которой оно устремлено и которую ищет явно или тайно в процессе деятельности всех своих сил. Истинно и то, что в возрастающей добродетели, в совершенном добре кроется великое наслаждение и что стремление к наслаждению вполне может служить подсознательным мотивом стремления к добродетели. Но с практической точки зрения это обстоятельство является второстепенным; оно не делает наслаждение критерием или мерилом добродетели. Наоборот, добродетель приходит к естественному человеку через борьбу с его природой, ищущей наслаждения, и зачастую сознательно принимает боль и воспитывает силу через страдание. Мы принимаем эту боль и борьбу не ради наслаждения болью и упоения борьбой; ибо тот высочайший напряженный восторг (хотя сокровенный дух в нас и ощущает его) поначалу обычно не воспринимается сознательной частью нашего существа, которая является ареной борьбы. Деятельность этического человека обусловлена даже не жаждой внутреннего наслаждения, но потребностью его существа, необходимостью, диктуемой идеалом, абсолютным критерием, законом Божественного.
