Ограниченность этой идеи сразу станет очевидной, когда мы посмотрим на самые выдающиеся примеры ее воплощения. Ранний Рим и Спарта не знали философии, искусства, поэзии, литературы, широкой ментальной жизни, всей прелести и радости человеческого существования; их искусство жить исключало или не поощряло наслаждение жизнью. Они питали недоверие к свободной и живой мысли и эстетическому импульсу, какое неизменно испытывает исключительно этический человек. Дух раннего республиканского Рима сколько мог противоборствовал греческим влияниям, которые широко распространялись в обществе, закрывал школы греческих учителей, изгонял философов, а наболее типичные римские умы смотрели на греческий язык как на некую угрозу, а на греческую культуру как на мерзость; Рим инстинктивно чувствовал в ней врага, подступившего к его стенам, уга-дывал некую враждебную и разрушительную силу, смертельно опасную для его принципов жизни. Спарта (казалось бы, греческий город) допускала в качестве чуть ли не единственного эстетического элемента сознательного этического воспитания и образования военную музыку и поэзию, но даже при этом, когда появлялась необходимость воспеть военные подвиги, ей приходилось обращаться за помощью к афинянину. Любопытный пример влияния этого инстинктивного недоверия даже на широкий и эстетичный афинский ум мы находим в утопиче-ских построениях Платона, который в своей работе «Государство» счел необходимым сначала осудить, а потом и изгнать поэтов из идеального государства. Конец этих чисто этических культур ясно свидетельствует об их неполноцености. Они либо исчезают, не оставляя после себя ничего привлекательного и полезного для будущего человечества или же оставляя очень мало (как исчезла Спарта), либо разрушаются в результате мятежа сложной человеческой природы против противоестественного ограничения и подавления, как разрушилась этическая культура раннего Рима, выродившаяся в эгоистическую и зачастую оргиастическую распущенность Рима республиканского и имперского. Человеческий ум нуждается в мысли, чувстве, радости, расширении; стремление к расширению собственных границ заложено в самой его природе, и ограничение полезно для него лишь в той мере, в какой оно помогает укрепить, направить и усилить его развитие. Он категорически отказывается называть культурными те цивилизации или эпохи, которые не допускали разумную свободу развития, — сколь бы благородными ни были их цели или сколь бы прекрасным само по себе ни было их общественное устройство.
С другой стороны, мы оказываемся перед соблазном объявить совершенной культурой все те эпохи и цивилизации, которые, несмотря на все их недостатки, поощряли свободное человеческое развитие и, подобно древним Афинам, сосредоточивались на мысли, красоте и наслаждении жизнью. Но в истории афинского общества было два разных периода: период искусства и красоты, т. е. Афины Фидия и Софокла, и период мысли, т. е. Афины философов. В первый период определяющими силами в обществе были чувство красоты и потребность в свободе жизни и наслаждении жизнью. Эти Афины мыслили, но мыслили на языке искусства и поэзии, в образах музыки, драмы, архитектуры и скульптуры; они находили удовольствие в интеллектуальной дискуссии, но при этом не столько стремились прийти к истине, сколько наслаждались игрой мысли и красотой идей. Афины имели свой моральный кодекс, ибо без нравственности не может существовать никакое общество, но там не было подлинно этического импульса или этического типа — только обычная конвенциональная нравственность; и свои представления об этике афинская мысль была склонна выражать в терминах красоты: to kalon, to epieikes — прекрасное, гармоничное. Самая религия Афин была религией красоты и служила поводом для проведения приятных ритуалов и празднеств и создания художественных творений, т. е. была источником эстетического наслаждения, слегка окрашенного поверхностным религиозным чувством. Но без характера, без сколько-либо высокой и строгой дисциплины сила жизни быстро иссякает. Афинское общество истощило свою витальность в течение одного восхитительного века, который оставил его обескровленным, обезволенным, не способным преуспеть в жизненной борьбе, лишенным творческой силы. И оно действительно на время обратилось именно к тому, чего ему недоставало: к серьезному поиску истины и развитию систем этической самодисциплины; однако оно умело только мыслить, оно не умело успешно воплощать свои замыслы на практике. Поздний греческий ум и афинская культура дали Риму великую стоическую систему этической дисциплины, которая спасла его в разгаре оргий первого имперского века, но не смогла осуществиться в Греции; ибо философия стоицизма призывала к напряжению некой силы, которой не было и не могло быть в афинском обществе и характере типичного эллина; она являлась противоположностью их природы, а не ее выражением.
Эта неполноценность эстетического отношения к жизни становится еще более очевидной, если мы возьмем еще один более поздний великий пример: Италию эпохи Возрождения. Какое-то время Возрождение рассматривали главным образом как новый подъем научного знания, но на своей родине, в Средиземноморье, Возрождение вылилось, скорее, в расцвет искусства, поэзии и культ красоты. Эстетическая культура отошла от этического импульса куда дальше, чем это было возможно даже в позднейшую эпоху эллинизма, и временами принимала даже антиэтичный характер, напоминавший распущенный нрав имперского Рима. Эпоха Возрождения обладала ученостью и любознательностью, но привнесла очень мало своего в высокую мысль, поиски истины и более совершенные достижения разума, хотя и помогла расчистить дорогу для философии и науки. Она настолько развратила религию, что пробудила в тевтонских народах с этическим складом ума бурный протест Реформации, который, хотя и отстаивал свободу религиозного ума, был мятежом не столько разума (это было предоставлено Науке), сколько морального инстинкта и его этической потребности. Последующий упадок и безвольная слабость Италии явились неизбежным следствием этого серьезного изъяна, присущего периоду ее утонченной культуры, и для нового возрождения ей требовался новый импульс мысли, воли и характера, который дал ей Мадзини. Если этического импульса как такового недостаточно для развития человеческого существа, все же воля, характер, самодисциплина и самоконтроль являются необходимыми элементами этого развития. Они суть стержень ментального существа.
Ни этическим, ни эстетическим существом не исчерпывается весь человек, и ни одно из них не может быть его верховным принципом; это просто две его могущественные составляющие. Этическим поведением не исчерпывается вся жизнь; даже сказать, что оно составляет три четверти жизни, — значит развлекаться очень сомнительной математикой. Место этического существа в жизни не может быть обозначено в подобных определенных выражениях — в лучшем случае мы можем сказать, что лежащие в его основе воля, характер и самодисциплина являются чуть ли не первым условием человеческого самосовершенствования. Эстетическое чувство равным образом необходимо, ибо без него самосовершенствование ментального существа не может достичь своей цели, которая на ментальном плане есть правильное и гармоничное обладание и наслаждение истиной, силой, красотой и радостью человеческого существования. Но ни одно, ни другое не может быть высочайшим принципом организации человеческой жизни. Мы можем объединить этическое и эстетическое существа; мы можем расширить этическое чувство с помощью чувства красоты и наслаждения и привнести в него элементы мягкости, любви, нежности, т. е. развить гедонистическую сторону морали, чтобы нейтрализовать его тенденцию к жестокости и суровости; мы можем укрепить, направить и усилить чувство наслаждения жизнью, привнеся в него необходимую волю, строгость и самодисциплину, которые придадут ему устойчивость и чистоту. Таким образом, эти две силы нашего психологического существа, которые представляют в нас сущностный принцип энергии и сущностный принцип наслаждения (индийские понятия Тапас и Ананда более глубоки и выразительны), могут помогать друг другу в первом случае обретать более богатое, а во втором — более великое самовыражение. Но для достижения даже такого взаимного примирения эти силы необходимо возвысить и просветить с помощью более высокого принципа, который будет в состоянии понять и постичь в равной мере и ту, и другую, и высвободить и беспристрастно сочетать их стремления и потенциальные возможности. Этот высший принцип, по всей вероятности, откроется нам благодаря деятельности разума и разумной воли. То высочайший принцип, который, похоже, по праву станет коронованным повелителем нашей природы.
