«Грузило томное, рукав позолотив…» Грузило томное, рукав позолотив, за ниткой спряталось свинцовой. Его разыскивать Сизиф с горы бросается в обновы, плывущие с коров нерукотворных к ногам пастушки молодой. В глазах ее огнеупорных Сизиф горячей бородой застрял и за рукав хватает пастушку сонную, как нить. Корова головой мотает, мычит и пробует скулить. «Древнее животное…» Древнее животное открывает душу. Выкатилось потное из воды на сушу. Золотоискатель моет сапоги. Душеоткрыватель катится с ноги. Сердце его смуглое красную росу гонит через круглое тело, как лису. «Еврейский царь эксперименты…» Еврейский царь эксперименты терпит, как стрелу в плече, чтоб в нерабочие моменты мгновенно вспомнить о враче. Врач по египетской привычке освобожденье от работы ему на каменной табличке рисует, как ландшафт Субботы. Царь на Голгофу удалился, мелькнул в снегах его мизинец, где нежный римлянин резвился, и славянин шипел в зверинец. «Есть площадка. Офицер из бани…» Есть площадка. Офицер из бани веником грозил туда. Стрелы красные на плане рисовал. Свиней стада в море прыгали с площадки. Сердце после пересадки дольше стада проживет, гнездышко себе совьет. «За грузовиком пшеницу…» За грузовиком пшеницу собирают пионеры. Это юноши в теплицах, диатез, галеры. Пугачев уселся в клетку, темная лошадка. Это профиль на монетку, азбука, лампадка. «За хлебом в глушь очередей…» За хлебом в глушь очередей коляску новичок-стоятель везет по головам людей. Младенец у него приятель. Для них в серебряном бревне готовит очередь жилище. Стоятель ползает в окне и жрет ее хвостище. Улыбок деревянных край младенца не пугает. И он мусолит каравай. И сам себя ругает. «Зимуют белые собаки…»
Зимуют белые собаки с пуговицей белой, шерстяной. Нет лица у бледного рубаки, потерялась пуговица. Зной выбирает бледность, как собачку. Самая горячая зимой затевает с пуговицей скачку. Но рубака просится домой. Он лицо оставит у порога. Зазимует с маминым лицом. Не найдется у нее предлога пуговицу выбрать подлецом. «Змея ползет. Она — Емеля…» Змея ползет. Она — Емеля. Она — мужчина. Звук земли в ее шагах. Мы пересели к шагам поближе. Залегли. Емеля полз быстрее звука туда, где музыка спала. Он — пианист. Змею, как руку, как ногу жалила пчела. Мы пересели в самолеты, насквозь прозрачные без нас. Иллюминаторы и ноты Емеле не открыли глаз. «Интеллигенция присмотрит за животными…» Интеллигенция присмотрит за животными. Румяная, собачек малокровных построит за колоннами пехотными рядами песьими. Сама в рядах неровных порядок наведет нечеловеческий. Теперь собачки, как алфавит греческий помощники героев-грамотеев, всех комиссаров, конников-евреев. «Карандаши клюют мешок…» Карандаши клюют мешок. От разноцветной ласки зацвел прыщами пастушок из фараоновой коляски. Мешками розовыми путь устелен до кровати. Стыдится карандаш взглянуть на мумию в халате. Коляска раздавила мышь. И грифель раскрошила. И пирамиду, как малыш объятьями душила. «Коромысло на поверхности песка…» Коромысло на поверхности песка разлеглось и женщину пугает. Воду зачерпнул ей от куска тот, который попрекает женщину проглоченным куском. Зачерпнул и рядышком разлегся. С коромыслом женщина пешком по воде пошла. Мужик увлекся женщиной, как собственным ребром. Коромысло в грудь свою вживляет, ведрами гремит. Небесный гром на песке следов не оставляет. |
