Но предположения о кастрации оказались преждевременными.
Однажды утром еще толком не проснувшийся мальчик вдруг почувствовал за спиной подозрительное движение. Он понял, что кто-то лег вместе с ним на узкую кровать, лег без спроса и разрешения с его стороны.
Голова Фета была забита теплым домашним сном и неотчетливыми образами, которые порождает ночь. Эти образы, тени и силуэты, послевкусие пережитых чувств, которые никогда не вспомнятся наяву, мешали двигаться и адекватно реагировать на возможную угрозу.
Фет ощутил затылком тяжелосмрадное дыхание Лешека, и от него все тело впало в какой-то паралич. Руки отчима коснулись бедра, ладонь крепко сжала тазобедренную кость, и знакомый голос горячо прошептал, оставляя в ушной раковине капельки слюны:
— Малыш… Отчего все так плохо, малыш? Я же тебя люблю, малыш! И ты помоги мне, пожалей своего папочку!
Это было ново во всех отношениях. Больше всего ужалила не дубовая мужская ласка, а то, что отчим ввел в свой лексикон не употребляемое ранее обращение «малыш».
Фет не любил малышей. Поэтому он вскочил с кровати, как ракета, и, перепрыгнув через лежащее рядом тело, помчался на кухню.
Там он опрокинул на пол бутылку испортившегося кефира, которая неделю стояла на холодильнике. Залез в ванную и открыл воду на всю катушку. Трубы загудели, затряслись и зачавкали. Фет склонился над раковиной, чувствуя тошноту. Он обдумывал создавшееся положение.
Возвратился в комнату и, натянув на себя штаны, выбежал во двор.
Отчим, как труп, неподвижно лежал поверх одеяла. Мать и соседка были на студии.
Перед продовольственным магазином, расположенным на первом этаже их кирпичного дома, толпились озабоченные родители — они отправляли детей в первую смену пионерского лагеря.
На сегодня была назначена репетиция. Фет, ничего не соображая, вбежал в двери клуба и обнаружил в нем страсти, бьющие через край.
В партере, на первом ряду, развалился Елфимов в новеньких индийских джинсах «Милтонс». На его коленях картинно сидели целых две незнакомых дородных девки в стиле Рубенса, репродукции которого, взамен запрещенной порнографии, любил публиковать журнал «Огонек». Девки лузгали семечки и смотрели на Фета подведенными, ничего не выражающими глазами. На гипсовом черепе лысого Ленина был напялен женский берет. Под ним Бизчугумб и Рубашея настраивали гитары, повернувшись спиной к разложившемуся в моральном смысле ударнику.
— А вот и он, — хрипло сказал Елфимов, качая на правой ноге музу Рубенса. — Наш лидер!
— А как звать-то его? — спросила муза.
— А у него нет имени, — пробормотал почему-то Елфимов. — Зовите его просто «бас-гитара»!
— Эй, бас-гитара! — проворковала девка, вытаскивая из сумочки пачку «Плиски». — Огоньку не найдется?
— Он не употребляет, — объяснил Елфимов. — Он еще маленький!
— Маленький! — загоготала крашеная. — Маленькая бас-гитарка!
Фет, не ответив, врубил усилитель «УМ-50». Звуки большого раздрызганного радиоэфира наполнили комнату.
— Будем делать новую песню, — хрипло сообщил он. — На текст М.Ю. Лермонтова.
— К-кого? — удивился Рубашея.
— Гусар был такой. Его убили по заданию царя… «Ре минор», «ля минор», «фа».
— «Ле минол» я могу, — сразу оживился Бизчугумб, услышав про свой любимый аккорд.
В минуту жизни трудную,
теснится ль в сердце грусть,
одну молитву чудную
твержу я наизусть…
Фет взял гитару и как мог изобразил на ней свою балладу. Из-за того, что голова была забита другими вещами, он сыграл посредственно, без искры и завода, забыв к тому же текст в последней строфе.
Все притихли, скукожились. Даже девки перестали лузгать свои семечки.
— Эт-то не рок-н-ролл, — наконец подал голос Рубашея.
— А что это по-твоему?
— Советская эстрада — вот что это такое! — с отвращением сказал Елфимов.
Вдруг далекий диктор из усилителя, перекрывая помехи радиоэфира, сообщил поставленным голосом пустого чайника:
— Валерий Ободзинский. Английская песня «Девушка». Музыка народная, слова Онегина-Гаджикасимова.
— Во! — заорал Елфимов. — Советский рок-н-ролл! Мы опоздали!
Фет застыл, пораженный фальшивой молнией. Послышались бессмертные битловские аккорды, но сыгранные как-то не так, хуже, жиже, будто в пюре вместо молока налили холодной воды. Медоточивый голос запел по-русски, вздыхая, как оперный тенор:
Рассказать я вам хочу, как я любил когда-то,
правда, это было так давно.
Помню, брел я как-то ночью по аллее сада,
чтоб шепнуть в раскрытое окно…
И добавил почему-то по-английски:
— Герл, герл, о-о!
Взгляд Фета упал на молоток и отвертку, лежавшие около усилителя.
— Значит, у меня не рок-н-ролл? — спросил он, требуя уточнений. — А это, — он указал на невидимого, как призрак, Ободзинского, — это рок-н-ролл?
Вид лидера был страшен, и никто не посмел издать ни звука. Только безумный радиоэфир выл и постанывал в предчувствии так и не наступившего оргазма:
— Герл, герл… О-о!
— Ладно! — сказал Фет и долбанул молотком по серой металлической крышке усилителя «УМ-50».
Долбанул удачно — плохо завинченная крышка соскользнула вбок, обнажив тускло горевшие лампы чудо-аппарата.
— Это ж казенное! — с ужасом пробормотал Бизчугумб, очевидно, вспомнив техника-смотрителя с его страшной угрозой.
— На! — и Фет тем временем расколол лампу внутри усилителя, как раскалывают орех.
Бизчугумб бросился на безумного бас-гитариста, хотел скрутить ему руки, но был отброшен ударом ноги под бюст В.И. Ленина. Вождь мирового пролетариата покачнулся и упал со своего постамента. Голова его треснула надвое.
— Браво! — истошно заорал Елфимов и хрипло запел во всю луженую глотку: — Ши лавс ю, йе-е-е! Ши лавс ю, йе-е-е!
Фет тем временем пробил грифом гитары обшивку акустической колонки, методично проколол первый динамик, потом — второй и третий.
Для советских подмостков такой прием был внове, но в Англии практиковался уже несколько лет. В Новом Свете же вообще поджигали гитары и даже испражнялись на них прилюдно малой нуждой.
— Прекратить бардак! — вдруг властно приказал знакомый голос.
Фет отвлекся от поверженной акустики, и гриф его гитары уперся в сцену.
— Нет подпольным абортам! — проскандировал отец, сложив ладони рупором. — Тебе что, очко порвали?
— Почти, — признался его сын, тяжело дыша.
К удивлению, сверхпрочная советская аппаратура не была полностью изничтожена, Ободзинский каким-то чудом прорывался сквозь разорванный динамик, только теперь его голос напоминал писк комара:
— Герл, герл! О-о!
— Публичный дом закрывается на санобработку! — и адский Николай смачно шлепнул по заднице рубенсовской блондинки. — Сифилис и гонорею — под надежный контроль Минздрава!
— Идиот! — завизжала блондинка и, одергивая юбку, поспешила к выходу.
За ней, роняя семечки, поплелась ее подруга.
— «Долой хоккей, долой футбол! И прочая, и прочая! Предпочитаем спорт другой, шары в штанах ворочая!» — с чувством прочел отец и назвал автора: Маяковский. Из гражданской лирики. Вот какие стихи надо петь, сынок! А ты развел канитель с Лермонтовым, тьфу!
— Ты чего? Ты зачем моих телок? — нагло попер вперед Елфимов, но был остановлен кулаком с татуировкой, приставленным к его носу.
— Где ты был? — чуть не плача спросил у отца Фет. — Я нуждался в тебе!
— Работал над ан-га-же-ментом, — уклонился Николай от прямого ответа. — Есть дело, шпана! Ну-ка, ко мне! — и он поманил их пальцем.
Изо рта его пахло одеколоном «Гвоздика».
Все, кроме Фета, вынужденно сгрудились вокруг гостя, боясь, как бы он не выкинул что-нибудь более страшное.
— В кафешках вы работали или нет? Под ершика, сушки и килечку?
