— С удовольствием, — кисло сказал Пол.
— А ты?! — крикнул Леннон Джорджу.
— Если это народная музыка, то буду, — ответил Харрисон.
— Коммунистов! Коммунистов давай!! — Джон задергался, как в эпилептическом припадке.
Вскочил со стула и начал прыгать по комнате от душившей его энергии и восторга. Вниз слетели бумаги, со стены рухнула репродукция Ван Гога.
— Коммунистов мне! Коммунистов давай! Debout! les dammes de la terre, — заголосил Джон «Интернационал» по-французски. — Debout! les forcats de la faim!
— Вообще-то я отложил эту бобину, чтоб не затерялась, — сказал неуверенно Дерек. — Я могу посмотреть.
— Чтоб через пять минут была! — сухо приказал Леннон, справившись с порывом истерического веселья. — Одна такая запись оправдает создание нашей фирмы!
— Не уверен, — пробормотал пресс-секретарь. — А впрочем, чем черт не шутит! — И исчез из конференц-зала.
— Ну как тебе этот козел? — спросил Леннон у Пола. — Сидит на золоте и молчит!
Маккартни не отвечал, уставившись бессмысленным взглядом поверх головы партнера. Круглые глаза, покрывшиеся масляной пленкой, указывали на то, что у Буги вдруг начался творческий процесс. Он выпал из настоящего и стал похож на сомнамбулу.
Леннон помахал перед его лицом растопыренной ладонью.
— Чего тебе? — бесцветно сказал Пол.
— Ты человек или памятник? — и Джон потряс его за плечи.
— Я вот что подумал, — пробормотал Маккартни, опомнившись. — Есть до хрена песен про Штаты… Как какой-нибудь болван едет в Сан-Франциско или Мемфис, по дороге встречает свою любовь и так далее… А если спеть то же самое, но про Советы? Это ж будет ужасно смешно! Там какие города есть?
— Казахстан, — неуверенно предположил Нил.
— Вот именно. «Лечу из Ливерпуля в город Казахстан на Боинге-707 компании „Пан-Америкэн“. С любовью в сердце и балалайкой в руке!»
Пол не докончил своей странной импровизации, потому что в комнату возвратился Дерек, неся деревянный ящик переносного магнитофона.
Поставил его на стол и включил в электрическую розетку.
— Только запись может вас разочаровать, — дипломатически предупредил он. — Там… Впрочем, вы сами услышите!
— Заткнись! Разберемся без твоих подсказок, — огрызнулся Леннон.
Буга подпер голову рукой, продолжая думать о посетившей его идее. Джордж прикрыл глаза, стараясь расслабиться и смириться с даром потерянным временем.
Поставив бобину на магнитофон, Дерек щелкнул кнопкой. Из динамиков пошел сильный шип.
— Плохое техническое качество, — констатировал Джон с удовольствием. Люблю!
Громко брякнул пионерский барабан. Задребезжали ненатянутые струны. Голос неопределенного тембра прокричал что-то ужасное на незнакомом варварском языке. И тут же был покрыт искаженным дребезгом медной тарелки.
— Бабы поют? — прошептал потрясенный Леннон.
Пол пожал плечами, думая о своем.
Шум из магнитофона тем временем нарастал. Угадывался бешеный ритм барабана, который в припеве композиции сбился и затух. Голос солиста тонул в электрических разрядах. Партии струнных, накладываясь друг на друга, создавали немыслимый хаос и околесицу. Относительно чисто звучало лишь фортепьяно, игравшее какой-то печальный, рвущий душу мотив…
Тарелка упала на пол. Солист задохнулся. Запись неожиданно прервалась.
— Все, — сказал Дерек и нажал на «стоп».
В конференц-зале наступила долгожданная тишина.
— А что это у них фортепьяно играло? — спросил обалдевший Леннон.
— Кажется, Лист, — предположил Джордж, не открывая глаз.
— Шопен, — поправил его Полли. — Только это не специально. Техническая накладка.
— Какая, к черту, накладка?! — взорвался Леннон. — Разве не ты предлагал мне новые формы?
— Ну я, — неохотно сознался Пол.
— А это уже сделано! Сделано в России, понимаешь? Грязный рок, а к нему — контрапункт из классики… И техникой наложения ведь владеют, засранцы! — глаза его блестели от возбуждения.
— Ты окончательно свихнулся, — сказал Маккартни. — Полное барахло ты принимаешь за контрапункт, поздравляю!
— Это не барахло, Пол! Отнюдь не барахло! Это — грязный звук, к которому я всегда стремился! А ты вычищал его, правил и переписывал!
— Нужен тебе грязный звук, пишись на медной проволоке, — посоветовал ему уставший Буга. — Она, говорят, воспроизводит кое-какие хрипы.
— Или на туалетной бумаге. Причем использованной, — добавил Харрисон, первый раз в жизни выражая солидарность не с Ленноном, а с неприятным ему Маккартни.
— А что они поют? — спросил Джон.
— Кто ж его разберет, — пробормотал Нил Аспинол. — Это ж русский. Тут всякое может быть.
— Наверное, похабель поют, — мечтательно сказал Леннон. — Бабы поют полную похабель и матерщину… Класс!
— Да подростки это, — занудил Буга. — Обыкновенная школьная команда дилетантов. И никакой похабели!
— А мне плевать, — обрубил его Джон. — Знаешь, как разойдется пластинка с названием «Из-за железного занавеса»?
— Как? — наивно спросил Пол, попавшись на удочку.
— Со свистом.
Леннон встал и отбросил со лба прядь свалявшихся рыжеватых волос.
— Я заключаю с ними контракт, — сказал он Дереку. — Как называется группа?
— Названия нет. Но московский адрес приложен, — ответил пресс-атташе, подавленный его сумасбродством.
— Ну и напиши. Мол, известный вам Леннон готов спродюсировать пробную запись. Ты понял, Буга? — и Джон с вызовом повернулся к своему партнеру.
— Я давно все понял, — покорно сказал Пол.
— Ну и славно. Грязный звук давай! — крикнул Леннон. — И чем грязнее, тем лучше!
Оставив после себя руины, он вышел в коридор.
Вечером того же дня Дерек Тэйлор составил осторожное письмо в Москву, в котором говорилось:
«Уважаемые господа!
Имею честь сообщить, что Вы прошли отборочное прослушивание в корпорации „Яблоко“. По поручению учредителей я приглашаю Вас в Лондон на пробную запись. Время приезда и дату уточним дополнительно, сообразно обоюдным планам и возможностям».
Здесь пресс-секретарь задумался и приписал на свой страх и риск:
«Билеты до Лондона и обратно, а также проживание в гостинице — за счет приглашенной стороны.
Искренне Ваш,
Дерек Тэйлор».
Поставив точку, он подумал, что письмо следует отправить в Советы не только по почте, но и с оказией. Благо, один из друзей летит скоро в Восточную Европу в составе британской делегации. Доходили слухи, что зарубежные письма в Советском Союзе перлюстрируются и не достигают адресата.
Радуясь своей предусмотрительности, пресс-секретарь напечатал на машинке второй экземпляр послания и ушел из офиса с легким сердцем.
Глава седьмая. Два призрака
Отчим сидел на кухне в коротких черных трусах и пускал дым в потолок. Время было позднее, одиннадцатый час, и по телевидению, как назло, не передавали никаких спортивных передач — ни бокса, ни футбола, ни просто какой-нибудь художественной гимнастики, где юные девочки, переворачиваясь через самих себя, раздвигали ненароком колючие ноги, давая понять лично отчиму, что если бы его жизнь сложилась более удачно, то он мог бы стать, допустим, их тренером или приемным отцом, а значит, находиться все время рядом, поддерживать их за бедра и плоские груди, когда они забирались на снаряд, и покупать им узкие трусики на совершеннолетие.
Отчиму шел шестой десяток, но его крайняя плоть вела себя точно так же, как в двадцать, даже еще хуже, надуваясь по утрам густой черной кровью и требуя для себя особых, нигде не прописанных полномочий. Ограничения, царившие в обществе, за которое он воевал и поднимал стаканы с водкой на 9 Мая, не давали крайней плоти специальных прав, более того, стесняли ее молодецкую удаль как могли, и отчим ловил себя на мысли, что постепенно становится антисоветчиком. Особенно раздражал моральный кодекс строителя коммунизма, где о половой проблеме, душившей в стальных объятиях лучшую часть мужского населения, не было сказано ни слова. Предполагалось, что у военных радистов, как и у штурманов, будет всего лишь одна жена. У пулеметчиков и диспетчеров — тоже одна. У всех водителей заправочных машин — по одной, а командующему эскадрильей вообще жены не полагалось, потому что он был увечным и все время орал. При такой социальной системе жить становилось все труднее, а смирить себя не было сил. Кругом чувствовались намеки и иносказания. От серого женского манекена, выставленного в витрине универмага, отчима бросало в дрожь. Диктор Леонтьева в телевизоре как-то странно улыбалась, будто намекала на то, что не все еще потеряно и есть шанс кое-что изменить. В зарубежных фильмах, приходивших на дубляж на киностудию имени Горького, холеные актеры целовались взасос. Белобрысая корова из кинофильма «В джазе только девушки» заголяла ночнушку, эти кадры вырезались режиссером, а потом передавались из рук в руки всем творческим и административным составом. Чтобы не сойти с ума, отчим думал о проблемах воспитания молодежи, о том, что он, наверное, скоро поедет в Испанию и будет наблюдать там бой быков. Но как, каким образом он поедет в Испанию? Это оставалось тайной. О зарубежных паспортах тогда никто не знал, а поездку в страны соцлагеря нужно было заслужить.
