Интересно проследить, как изменяется психологическое содержание образа. Ребенок видел в облаках то замки, то рыцарей Армиды (эти картины повторяются потом в юношеской повести «Горбач Вадим»[52] и в «Испанцах»[53]). Позже образ освобождается от своей «мифологичности». Это уже не рыцари, а перья на рыцарском шлеме.[54] Потом — просто перья.
В стихотворении «Бой» (эскиз к «Двум великанам», 1832 г.) изображается, как столкнулись на небе два бойца: один в серебряном одеянье, другой — в одежде чернеца и на черном коне; черный побежден, и его конь падает на землю. В «Измаил-бее», написанном немного позже, столкновение черного облака с белым есть уже чисто воздушная, физическая картина, без всяких признаков грубой сказочности.
В ранней поэме, в «Демоне» облака бродят волокнистыми и вольными стадами и возбуждают в поэте зависть.[56]
В 1840 г. пишет он свои «Тучки небесные». Здесь уже не зависть, а раздумье и горечь:
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
В любимый образ вложена уже не мечта, а глубокая дума.
Перейдем к горным рекам.
Вот горный поток в 1832 г. в «Измаил-бее»:
Свиреп и одинок
Никем неведомый поток,
Как тигр Америки суровой.
[57]Таков и романтический Терек: «воет, дик и злобен»[58] или «прыгает разъяренной тигрицей» (в «Тамаре» 1841 г. он уже только «роется во мгле»).
В 1840 г. в «Мцыри», этой последней лермонтовской дани романтизму, образ горной реки уже одухотворен:
Мне внятен был тот разговор,
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою холмов.
[59]В это время дума поэта охотнее обращалась к спокойным рекам, которые
…обвив каймой из серебра
Подошвы свежих островов,
По корням дружеских кустов
Бежали дружно и легко.
[60]В «Герое нашего времени» уже реки-то серебряные нити, то обнявшиеся сестры.[61]
Рано горные реки стали привлекать не только фантазию, но и думу поэта. В «Сашке» (1835–1836), где величественный образ Волги еще беден, рефлексия уже работает над образом горного потока. Поэту кажется, что от бурь юности ему остался один лишь отзыв — звучный, горький смех:
Там где весной белел поток игривый,
Лежат кремни и блещут, — но не живы.
В «Герое нашего времени» поэт уже пережил юность — горные реки рождают в нем думу, даже философское размышление.
Страсти, — говорит он, — не что иное, как идеи при первом своем развитии; они принадлежат юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться; многие реки начинают шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя и скрытой, силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускают бешеных порывов; душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается собственной жизнью, лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самооправдания человек может оценить правосудие божие.[62]
В последний год жизни поэт написал свою «Отчизну» (ее обыкновенно неверно называют «Родиной»).[63] Нигде чувство любви к природе не выражалось у Лермонтова с такой простотой и правдой, не украшенное и не преувеличенное, освободившееся от романтизма юности, но свежее и бодрое.
Ее полей холодное молчанье,
Ее лесов дремучих колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям.
К этой природе, спокойной и могучей (на «милый север»), — стремился поэт от пережитых им бурь и потоков Кавказа. Может быть, он открыл бы нам в ней, в нашей природе, новые художественные тайны. Но творцу угодно было отозвать его в лучший мир. Говорят, что во время дуэли, под дулом пистолета, у него было веселое лицо. Жалеть ли о нем? Может быть
Он слышит райские напевы
Что жизни мелочные сны!..
[64]Комментарии
Впервые: РШ, 1891, № 12, с. 73–83. Статья прочитана на годичном акте в коллегии Павла Галагана в Киеве 1 октября 1891 г. Автограф неизвестен. Не полностью сохранившаяся копия статьи (рукой В. И. Анненского-Кривича): ЦГАЛИ, ф, 6, оп. 1, ед. хр. 118 — обрывается на фразе: «Если из 43 описаний в его поэмах дневных меньше, чем ночных и вечерних…». Разночтений с опубликованным текстом статьи нет. Печатается по тексту журнала. В этой статье Анненский обращается к творчеству Лермонтова впервые и словно намечает путь к более поздним статьям: «Символы красоты у русских писателей» и «Юмор Лермонтова». Конспективный набросок статьи о Лермонтове, сохранившийся в черновиках Анненского (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 189), возможно, представляет собой промежуточное звено между первой и последними его статьями, посвященными творчеству Лермонтова. Датировать этот набросок, к сожалению, не представляется возможным. Этот набросок — один из неосуществленных, но весьма интересных замыслов Анненского. Наиболее существенные тезисы чернового наброска: «Ранняя склонность Пушкина к объектированию своих настроений и к разнообразию и живости картин. Лермонтов сильнее субъективностью, лиризмом Сравнение объективно-художественных изображений „Кавказского пленника“ с лириче скими картинами природы в „Демоне“, которые то соответствуют дикой и мрачно? фигуре Демона, то нежной красоте Тамары (картина Грузии) (л. 1, 1 (об.)) Поэзия, как она представлялась Пушкину („Эхо“) и как понимал ее Лермонтов („Кинжал“) (л. 1 (об.)).
Лермонтов в наиболее зрелых своих произведениях „Герой нашего времени“, „Валерик“, в своем любимом „Демоне“ останавливается на неразрешенном диссонансе (л. 1 (об.), 2).
„Герой нашего времени“ — высшее, совершеннейшее произведение Лва и одна из самых умных книг в нашей беллетристике.
Роман, конечно, представляет поэтическое самопризнание.
Параллель между Лермонтовым и Печориным. Печорин — это Лв, во многом идеализированный (л. 4 (об.)).
Сопоставление Чацкого с Печориным. Там горе от „ума“, тут горе — от „силы“, от „энергии“.
Но если в Печорине слышатся самопризнания поэта, то не надо все-таки забывать, что Лермонтов был поэт, а Печорин им не был, а затем, что Лермонтов изобразил Печорина, значит он его уже пережил и даже отчасти осудил» (л. 5 (об.)).
Цитаты проверены по изданию: Лермонтов М. Ю. Соч.: В 5-ти т. Под ред. П. А. Висковатова. М., 1889–1891.
