Пальцы Уолтера Сейерса судорожно сжимались. Фотографический аппарат висел на ремешке через плечо, Уолтер ухватился за ремень и подошел к дереву. Он занес аппарат над головой и с размаху ударил им о ствол дерева. Резкий треск — сломались хрупкие детали — прозвучал в его ушах нежной музыкой. Как будто с его уст внезапно слетела песня. Он снова размахнулся аппаратом и снова ударил им о ствол дерева.

Розалинда, работавшая в конторе Уолтера Сейерса, с самого начала чем-то отличалась от той молодой женщины из Айовы, которая переходила из одной конторы в другую, переезжала из одних меблированных комнат на Северной стороне Чикаго в другие и робко пыталась немного узнать жизнь, читая книги, посещая театр и одиноко блуждая по улицам. На новом месте ее жизнь сразу же приобрела смысл и цель, но в то же время стали возникать затруднения, впоследствии заставившие ее бежать в Уиллоу-Спрингс к матери.

Кабинет Уолтера Сейерса представлял собой довольно большую комнату на третьем этаже фабрики, стены которой возвышались над самой рекой. Розалинда появлялась утром к восьми часам, входила в кабинет и закрывала дверь. В большом помещении по ту сторону узкого коридора, отделенная от ее уголка двумя толстыми перегородками матового стекла, находилась главная контора акционерной компании. Там стояли письменные столы торговых агентов, нескольких клерков, бухгалтера и двух стенографисток. Розалинда избегала знакомства с этими людьми. Она предпочитала оставаться одна, проводить возможно больше времени наедине со своими мыслями.

Розалинда приходила в контору в восемь часов, а ее начальник являлся не раньше половины десятого или десяти. В течение одного-двух часов по утрам и под вечер кабинет оставался в полном ее распоряжении. Придя, Розалинда немедленно закрывала дверь в коридор и, оставшись одна, чувствовала себя дома. Такого ощущения она не испытывала, даже когда жила у родителей. Она снимала с себя пальто и ходила по комнате, трогая то одно, то другое и наводя порядок. По вечерам уборщица-негритянка мыла пол и стирала пыль с письменного стола начальника, но Розалинда брала тряпку и снова вытирала стол. Затем она распечатывала полученные письма и, прочитав их, раскладывала отдельными стопками. Ей хотелось тратить часть своего заработка на цветы, и она представляла себе полные цветов небольшие корзины, висящие вдоль серых стен. «Позже я, пожалуй, это сделаю!» — думала она.

Стены комнаты отгораживали Розалинду от мира. «Почему я здесь так счастлива?» — спрашивала она себя. Что касается начальника… она считала, что почти не знает его. Это был застенчивый человек, небольшого роста…

Розалинда подходила к окну и стояла, глядя в него. Около фабрики через реку был перекинут мост, и по нему двигался поток тяжело нагруженных телег и машин. Небо было серым от дыма. В конце дня, после ухода начальника, она опять стояла у окна. И, стоя у этого окна, обращенного на запад, она видела в конце дня, как солнце склонялось к горизонту. Чудесно было находиться здесь одной под вечер. Как огромен этот город, в котором она поселилась! С того времени, как она начала работать у Уолтера Сейерса, ей почему-то казалось, что город подобно комнате, где она работала, принял ее, вобрал в себя. Под вечер лучи заходящего солнца падали на гряды густых облаков. Казалось, весь город стремился ввысь. Он отрывался от земли и поднимался в воздух. Возникала иллюзия. Мрачные фабричные трубы, которые весь день были чем-то застывшим, холодным, бездушным, торчавшим над крышами и изрыгавшим клубы черного дыма, теперь превращались в стройные, устремленные к небу столбики света и колеблющихся полутонов. Высокие трубы отделялись от зданий и устремлялись ввысь. Фабрика, у одного из окон которой стояла Розалинда, имела такую трубу, и она тоже взлетала вверх. Молодая женщина чувствовала, что сама поднимается, возникало странное ощущение, словно она парила в пространстве. Какой величавой поступью день покидал Чикаго! Подобно фабричным трубам, город томился по свету; жаждал его.

По утрам с озера Мичиган прилетали чайки и искали себе корм среди городских отбросов, уносимых рекой, которая протекала под окнами. Река была цвета хризопраза*{Полудрагоценный камень яблочно-зеленого цвета}. Чайки парили над нею, как иногда вечером весь город, казалось, парил перед глазами Розалинды. Это были изящные, живые, свободные создания. Они торжествовали. В том, как они добывали себе пищу, даже поедали городские отбросы, была грация, красота. Чайки переворачивались и кружились в воздухе. Они делали круг за кругом, парили, и вдруг, описав длинную кривую, устремлялись вниз, едва касались поверхности воды, словно лаская ее, и снова вздымались ввысь.

Розалинда становилась на цыпочки. Позади, за двумя стеклянными перегородками, находились другие мужчины и женщины, но здесь, в этой комнате, она была одна. Она принадлежала этому месту. Какое странное чувство! Она принадлежала также своему начальнику, Уолтеру Сейерсу. Она едва знала этого человека и все же принадлежала ему. Она вскидывала руки над головой, неловко пытаясь подражать движениям птиц.

Она слегка стыдилась своей неловкости, поворачивалась и начинала ходить по комнате. «Мне двадцать пять лет, поздновато для попыток стать птицей, стать изящной!» — думала она, С возмущением вспоминала она медленные, тупые, тяжелые движения отца и матери, движения, которым она подражала ребенком. «Почему меня не учили быть изящной и красивой душой и телом, почему там, откуда я приехала, никто не старается быть изящным и красивым?» — шептала она.

Как усилилось в Розалинде ощущение своего тела! Она ходила по комнате, стараясь ступать легко и грациозно. В конторе за стеклянными перегородками кто-то неожиданно возвышал голос, и молодая женщина испуганно вздрагивала. Потом, неизвестно почему, начинала смеяться. Долгое время после того, как она начала работать под начальством Уолтера Сейерса, она думала, что охватившее ее стремление стать физически более изящной и красивой, а также преодолеть глупость и умственную лень своих девических лет, было вызвано тем, что окна фабрики выходили на реку и на запад и что утром она видела, как чайки добывают себе пищу, а под вечер — как среди облаков дыма, в вакханалии красок садится солнце.

В тот августовский вечер, когда Розалинда сидела на крыльце отцовского дома в Уиллоу-Спрингсе, Уолтер Сейерс вернулся с фабрики у реки домой. Когда семья пообедала, он вышел в сад пройтись по дорожкам с двумя детьми, мальчиками, но тем вскоре наскучила его молчаливость, и они убежали к матери. Молодой негр появился на дорожке у двери кухни и приблизился к ним. Уолтер направился к садовой скамейке, скрытой за кустами, и сел. Он закурил папиросу, но не стал затягиваться. Дым тлеющей папиросы медленно струился между пальцами.

Закрыв глаза, Уолтер сидел совершенно неподвижно и старался ни о чем не думать. Вскоре вокруг него стали сгущаться мягкие вечерние тени. Он долго сидел, не шевелясь, как изваяние, водруженное на садовую скамью. Он отдыхал. Он жил и не жил. Напряженное тело, обычно такое деятельное, стала безвольным. Оно было отброшено в сторону, на скамью под кустом, и застыло там в ожидании, пока в него снова не вселятся.

Такое состояние, на грани сознательного и бессознательного, бывало у него не часто. Что-то должно было решиться между ним и одной женщиной, а женщина уехала. Весь порядок его жизни нарушился. Теперь он хотел отдохнуть. Мелочи жизни были забыты. А что касается той женщины, он не думал о ней, не хотел думать. Смешно, что он в ней так нуждался. Он спрашивал себя, испытывал ли он когда-нибудь подобное чувство по отношению к Коре, своей жене. Возможно, да. Сейчас она была около него, всего в нескольких шагах. Становилось темно, но она продолжала, вместе с негром, работать, копаться в земле где-то поблизости, лаская землю, помогая чему-то расти.