Г-н Оснос считает, что диссиденты дают искаженную информацию, сравнимую с той, какую давали бы о США их «наиболее разочарованные и преследуемые граждане». Едва ли это сравнение уместно из-за большой разницы между социально-политической ситуацией в США и СССР, положением со свободой информации в обеих странах, а также в разном социальном опыте американских и советских «диссидентов». Мне кажется, например, что такие ученые, как Сахаров, Орлов, Турчин, Шафаревич, всем опытом своей предыдущей работы приучены тщательно взвешивать любую информацию и искать сбалансированный подход к любой проблеме. Журнал диссидентов «Хроника текущих событий» в течение уже десяти лет дает достоверную информацию, всегда четко отделяя слух от проверенного факта.

Безусловно среди диссидентов есть люди, склонные преувеличивать одни факты и недооценивать другие или рассуждать по принципу «кто не с нами, тот против нас». Однако диссиденты и не претендуют на то, что их деятельность должна быть единственным сюжетом американских журналистов, а их информация — единственным источником их информации. Диссиденты претендуют только на то, чтобы и их информация учитывалась в картине советской жизни, которую рисуют американские корреспонденты, чтобы работа корреспондента не сводилась к перетолковыванию статей из официальной советской печати.

В том, что г-н Оснос пишет о диссидентах, все время проглядывает как бы удивление перед тем, как несколько, как он их называет, «частных граждан», не представляя никакую могучую организацию, сравнимую с КГБ или хотя бы с «Вашингтон Пост», могут, тем не менее, оказывать влияние. Вера в надличностную организацию и неверие в силы отдельной личности лежит по-моему в основе всего, что он написал о Советском Союзе. Скорее всего именно этим объясняется его репутация «антидиссидента» среди участников Движения за права человека в СССР, поскольку движение вдохновляет именно вера в возможность отдельной личности противостоять системе.

И наконец, г-н Оснос в своей статье совершенно не касается моральной стороны положения свободного журналиста в стране, где отсутствует свобода, в частности, свобода печати. Он упоминает, правда, что известность диссидента за границей заставляет власти более считаться с ним — но упоминает об этом скорее как о факторе, затрудняющем для журналиста объективное описание советской действительности. Между тем ни к кому, как к журналистам, так не применимы слова маркиза де Кюстина, что в России «каждый иностранец представляется спасителем толпе угнетенных, потому что он олицетворяет правду, гласность и свободу для народа, лишенного всех этих благ… Всякий, кто не протестует изо всех сил против подобного режима, является до известной степени его соучастником и соумышленником».

Декабрь 1977, Вашингтон

Уважаемые дамы и господа!

Цель моего доклада — познакомить вас с точкой зрения советского диссидента на развитие событий в СССР и на отношения СССР с Западом. Поскольку в основу подхода Запада к СССР — иногда неявно, а иногда явно положена идея сохранения статус-кво, я коснусь сначала самого этого понятия. Вполне возможно, что я повторю при этом вещи, уже высказанные до меня, причем с большей ясностью, — но поскольку я скажу их, исходя из моего собственного опыта, для Запада пока не типичного, это даст сказанному до меня некоторую добавочную убедительность.

Орвелл писал, что общество можно разделить на три части: верхи — не заинтересованные в изменениях, середину — заинтересованную в том, чтобы занять место наверху, используя низы, и низы — готовые смести оба верхних слоя. Запад — это привилегированная часть мирового сообщества, а вы принадлежите к привилегированному слою Запада, так что, казалось бы, вдвойне заинтересованы в сохранении статус кво, причем не только на Западе, но — ввиду все более растущей взаимозависимости — и во всем мире, в том числе и в СССР.

Вместе с тем всем более или менее ясно, что так или иначе мир меняется, и подлинная стабильность — скорее в движении, чем в насильственном сохранении того, что есть. Правда, никогда нельзя с достаточной уверенностью сказать, в каком направлении это движение происходит и есть ли оно результат Божьего промысла, объективных исторических законов или человеческой воли. Но поскольку человеческая воля — это единственное, что зависит от нас самих, мы должны возлагать все надежды только на нее.

XIX век — век относительного сохранения статус-кво, наиболее характерно представленный фигурой Меттерниха, но за это желание сохранить социально-политическую структуру неизменной пришлось в следующем веке заплатить страшной ценой революций и мировых войн. Одновременно развитие технологии для многих стало казаться смыслом истории — на Западе шел процесс отмирания идеологии у истеблишмента, политические доктрины становились скорее следствием технологического развития, а руководителей с политическим мышлением все более вытесняли технократы. Развивающаяся экономика кажется сейчас гарантией политической стабильности, хотя именно экономически сильные, но политически нецеленаправленные и безвольные общества потенциально представляют весьма опасный источник напряжения как вовне, так и внутри. В частности, лево-радикальный терроризм особенно силен в тех странах, где экономическому росту сопутствовало отсутствие политической перспективы и воли у «верхов», — а именно в Западной Германии, Италии и Японии.

Мне кажется не совсем честной передержкой выдавать отсутствие идеологии и политической воли за присущее демократии нахождение баланса всех интересов в обществе, печально, если равнодействующая интересов близка к нулю. Но ведь само западное общество было сформировано христианской и либеральной идеологиями, и демократии проявили достаточно воли для экспансии в мире. Идеи и воля всегда предшествовали их материальному воплощению, и если мы наблюдаем технологический рост в обществах без идеологий, то это нечто вроде роста волос и ногтей у мертвеца.

Технологическому развитию способствовала вера в разум, но трудно поверить, что рационализм лежит в основе человеческой истории и человеческой натуры. Если бы Иуда Искариот пустил 30 сребреника в оборот из самых скромных 5 % годовых, то сейчас его наследники имели бы капитал, при переводе в золото превышающий вес земного шара, но, увы, человечество почти столько же разрушало, сколько и строило. Да и стремление производить и продавать, пожалуй, есть не проявление разума, а такой же инстинкт, как и стремление разрушать. Мы знаем много примеров, когда «созидательный инстинкт» противоречил самым разумным интересам самосохранения, — и прав был Ленин, когда сказал свою знаменитую фразу, что мы повесим капиталистов на той веревке, которую они нам продадут. Инстинкт не внемлет голосу разума, для бизнесмена так же естественно производить и продавать, как для Божьей птички петь, и потому я не буду здесь делать никаких призывов не торговать с СССР. Но не рассчитывайте и на те, что СССР будет вести себя «разумно» по отношению к вам, — никакими рациональными доводами вообще нельзя объяснить существование этой бесчеловечной системы.

Советский Союз представляет пример, когда, наоборот, иррациональная идеология и политическая воля ведут технологию за собой. Хотя и идеология, и воля сейчас все в более значительной степени результат инерции, но инерция действует тем дольше, чем сопротивление слабее. Не будет ошибкой назвать СССР больной системой, однако больные часто живут дольше здоровых и порядком отравляют им жизнь. Быть в кризисе — это естественное состояние СССР, и сам по себе кризис — не есть свидетельство его слабости, но перманентный кризис — есть свидетельство исторической недолговечности этой системы.

Одна из самых болезненных проблем сейчас — это конфликт между меняющейся структурой общества и неизменной структурой власти, которая сложилась на рубеже двадцатых-тридцатых годов, когда большинство населения составляли малограмотные крестьяне, а высшие и средние классы общества были уничтожены. Сейчас подавляющее большинство населения имеет образование, появился новый средний класс, и он не хочет, чтобы с ним обращались как с бессловесной массой.