Наконец, социальную философию (суперидеологию), в рамках которой личность склонна прежде всего отождествлять себя со своей нацией, рассматривая другие нации как нейтральные или враждебные чужеродные образования, мы назовем национализмом. Это, с одной стороны, философия традиционных обществ, тесно связанных с землей, и потому привлекающая людей с романтическим мышлением. С другой стороны, как можно полагать, к ней будут тяготеть прежде всего представители «угнетенных» наций, наций, страдающих от сознания своей неполноценности в сравнении с другими, исторически более удачливыми.
Эти суперидеологии не отделены одни от другой непроходимыми преградами, но в какой-то степени даже переходят одна в другую. Па схеме они образуют внешнюю окружность.
Среднюю окружность образуют собственно идеологии — не носящие уже столь универсального характера и имеющие специфически советскую окраску. Хотя одна отличается подчас довольно резко от другой, можно найти связующие идеи между «соседними» идеологиями; основные связующие идеи показаны на схеме. Названия идеологиям дал я, их представители могут с такими названиями не согласиться. Как я уже сказал, эти идеологии никак организационно не оформлены[3] и подчас весьма расплывчаты, в каждой из них — иногда с постепенными переходами — можно наметить «правое» и «левое» крыло, через которые она и связывается с «соседними» идеологиями.
Начнем рассмотрение идеологий с «неосталинского марксизма». Это марксизм, протянутый сквозь игольное ушко ленинской теории захвата власти и сталинской практики ее удержания, а затем просеенный сквозь прагматическое сито наследниками Сталина. Социальная группа, поддерживающая эту идеологию, — партгосаппаратчики, в первую очередь центра. Ее наиболее репрезентативной фигурой кажется М. Суслов.
Следующая идеология, если идти по часовой стрелке, — «неосталинский национализм». Это своеобразный национал-большевизм — «под знаменем марксизма», с одной стороны, и «пусть осеняет нас знамя Суворова», с другой, — тянущийся в сторону вес большего русского национализма с осовремененными старомосковскими идеями силн пой «отеческой» власти. Его социальная опора — также партгосаппаратчики, быть может, в большей степени провинциальные. С «неосталинским марксизмом» как с другой разновидностью официальной идеологии его связывает общая идея консервативного бюрократизма. Бюрократизм принято считать не идеей, а формой практики, но тут именно бюрократизм, возведенный в ранг идеи. Ввиду стремления советских руководителей к деперсонализации, трудно сказать, кто из представителей «неосталинского национализма» наиболее видная фигура. Может быть, В. Гришин.
Следующая идеология, уже неофициальная, — «неославянофильство», ее также можно назвать «романтическим консерватизмом». Для нее характерна вера в исключительность России и в необходимость возвращения к старым русским домарксистским и вообще дозападным традициям, к православию. Она несет в себе зачатки «целостного мировоззрения» и едва ли будет терпима к другим идеологиям. Хотя она враждебна идеологиям официальным, ее правое крыло связывает с «неосталинским национализмом» идея шовинизма. Но «неосталинскому национализму» совершенно чужды гуманистические черты, присущие «неославянофильству» — своего рода «национализму с человеческим лицом». Как националистическая идеология, оно может опираться на весьма широкую социальную опору — как на полуинтеллигенцию города и деревни, так и на более широкие массы. Поскольку понятия «нация» и «традиция» очень сильно связаны с языком, лучшие выразители этой идеологии — многие писатели, наиболее характерная фигура среди них, пожалуй, А. Солженицын.
Следующая — «социально-этическая идеология», по традиции ее еще можно назвать «народнической». Эта идеология пытается сформулировать идеи социальной справедливости, основываясь не на экономическом детерминизме, а на неких нравственных постулатах.[4] С «неославянофильством» ее связывает общая идея русского мессианизма: вера в особую роль России и в то, что Россия дала или даст миру совершенные и уникальные формы человеческого общежития. Эта идеология тоже традиционна для России, она может привлечь значительные слои разочаровавшейся в марксизме, но популистски настроенной интеллигенции, а так же отвечает, по-видимому, некоторым глубоким народным чувствам. Весьма характерными для ее правого крыла были взгляды И. Огурцова, но для левого характерна, во всяком случае сейчас, чисто этическая позиция.
Идея гуманизма, осознание ценности человеческой личности связывают левое крыло этой идеологии с «либерально-демократической идеологией». Эта идеология, сложившаяся под влиянием западного либерализма, считает желательной постепенную трансформацию советской системы в демократическое плюралистическое общество западного типа, с учетом сложившейся структуры собственности, но с действенным контролем общества над экономикой и с предоставлением значительной свободы частной инициативе. Социальную опору этой идеологии составляет значительная часть «среднего класса» — понятие, только частично совпадающее с более привычным для России словом «интеллигенция», — все те, кто достаточно энергичен и образован, чтобы не только не потеряться в свободном обществе, но и добиться определенного успеха. Представителями этой идеологии можно считать А. Сахарова, ближе к левому крылу, и Ю. Орлова, ближе к правому.
Следующая идеология — «либеральный марксизм» — связана с «либерально-демократической идеологией» общей идеей правопорядка, т. е. установления и строгого соблюдения законов, гарантирующих, в частности, права человека. «Либеральный марксизм» — это идеология «социализма с человеческим лицом» применительно к Советскому Союзу. Она предусматривает демократизацию и плюрализацию общества при сохранении марксизма как ведущей идеологии и компартии как ведущей политической силы. Социальная опора этой идеологии — значительная часть воспитанного на марксизме среднего класса, в том числе, как об этом можно судить по отрывочным данным, многие партийные функционеры и менеджеры. Наиболее видный представитель правого крыла этой идеологии — П. Григоренко, левого — Р. Медведев.[5]
«Либеральный марксизм» соединяется с «неосталинским марксизмом» общей идеей построения социализма. Эта связь — нечто вроде узенькой трубочки между сообщающимися сосудами, по которой могут переливаться приверженцы этих идеологий в зависимости от развития событий. Таким образом, колесо идеологий замыкается.
Перейдем теперь к субидеологиям, или идеологиям-чувствам, образующим внутреннюю окружность схемы.
Начнем с «охранительной идеологии власти» как реально господствующей идеологии. Это более или менее идеологически оформленное чувство самосохранения. Как всякое чувство, связанное с комплексом неполноценности, оно, впрочем, весьма агрессивно. Оно эмоционально питает и идеологически питается прежде всего от «неосталинского марксизма» и «неосталинского национализма», но косвенно связано с «либеральным марксизмом» и «неославянофильством» как с возможными путями для отступления.
«Эгалитаризм и национализм масс» — это еще более чувство, чем идеология, и не в каких диссертациях или инструкциях своего выражения не находит, хотя проследить за народными настроениями можно. Эту идеологию-чувство можно назвать «пассивно-взрывной», поскольку сквозь пассивное принятие действительности и желание просто «жить» она вдруг прорывается внезапными вспышками, чаще всего индивидуальными, но будет представлять большую угрозу для стабильности советской системы, если вспышки станут групповыми. «Эгалитаризм и национализм масс» прямо связан с «неославянофильством» и «социально-религиозной идеологией» и вместе с тем испытывает косвенное влияние «неосталинского национализма», который связывается с популярной идеей сильной власти, и «либерально-демократической идеологии», отвечающей тяге народа к большей личной свободе и более высокому уровню жизни, пример которых дает Запад.
