Бросая прощальную горсть земли, я заметил, что Охрименко бережно опустил на грудь Хомы Сусика какой-то предмет. Присмотрелся. Телефонный аппарат! Это было так непохоже на нашего бережливого старшину!

К полуночи так обессилел, что на минутку присел передохнуть и... мгновенно заснул, как говорится, мертвым сном. Очнулся оттого, что меня кто-то с силой тряс за плечо.

- Товарищ комроты! Товарищ комроты! - гудел над ухом Охрименко, щекоча лицо усами. - Вставайте, вставайте скорее! Беда, едят ее мухи!

- Какая беда! - вскрикнул я, хватая старшину за гимнастерку. - Что случилось? Да говори же скорее, Охрименко!

Спросонья так трясу бедного Николая Федоровича, что тот слова не может выговорить, только мычит нечленораздельно. Наконец, придя в себя, отпускаю его.

- Изменника, едят его мухи, поймали! Трошки не успел к фашистам удрать, гадюка! Политрук приказал доложить...

- Где изменник?

- Во втором взводе.

В окопе, приспособленном Валежниковым под наблюдательный пункт, натыкаюсь на Стольникова. Перед ним какая-то скорчившаяся фигура в гимнастерке с оторванным рукавом.

- Что случилось, товарищи?

- А! - махнул рукой Стольников. - Я виноват, что эту сволочь, - кивнул он на перебежчика, - вчера не согласился передать в особый отдел! Пусть Валежников доложит, что произошло. Он видел все от начала до конца.

- Да тут и докладывать нечего, - неохотно начал командир взвода. - В четвертом часу ординарец сильно толкнул меня в бок и закричал: "Товарищ лейтенант! Кто-то с белым флагом идет к немцам!" Выглянул я из окопа и вижу: на левом фланге, размахивая над головой белой тряпкой, какой-то боец идет в сторону противника и кричит: "Нихт шисс! Нихт шисс!", точь-в-точь, как кричали парашютисты, когда сдавались в плен, а наперерез ему во весь дух, как на стометровой дистанции, летит Савинов. К счастью, фашисты проспали. Пока они разобрались, в чем дело, Савинов добежал до изменника и, схватив его за шиворот, поволок назад.

- Ну и напрасно, - заметил я, с трудом сдерживая ярость. - Надо было пристрелить подлеца, как бешеную собаку!

- За что? За то, что я ненавижу войну и не желаю проливать человеческую кровь! Я - пацифист, как мой отец и братья, которые живут в Англии!

Неожиданный выпад изменника буквально ошарашил всех.

- Вот те на, - нарушил молчание Стольников. - Все мы, выходит, убийцы, а он столь "человеколюбив", что даже на фашиста руку поднять не может. Повернувшись ко мне, Стольников заключил: - Этот мерзавец пытается оправдать измену некой "политической" платформой, отправим его в тыл, пусть там разберутся.

Спустя час к нам пришел комбат, увидев меня и Стольникова, он вместо приветствия воскликнул:

- Эх вы, гуманисты! Нашли время заниматься изучением мотивов измены. Трус и изменник всегда остается трусом и изменником. Надо было расстрелять гада на месте, а не задавать работу трибуналу... А сейчас слушайте задачу...

* * *

Плотные дождевые тучи закрыли горизонт, и серое небо низко-низко опустилось к земле. Приближение дождя радовало. Мы невероятно устали от июльского зноя.

Первые залпы пушек и минометов взметнули высокие фонтаны дыма и пыли в расположении противника. Казалось, там не уцелеть ни одной огневой точке. И в самом деле, из вражеских окопов не раздалось ни пулеметных, ни автоматных очередей.

Взмахнув над головой трофейным автоматом, бегу вперед. На правом фланге роты замечаю Стольникова, почти одновременно со мной выскочившего на бруствер окопа. Не успели мы пробежать и тридцати метров, как пыль над передней линией вражеских окопов стала оседать и вокруг засвистели пули. Фашистские пулеметчики стреляют длинными очередями. Коротким клекотом вклиниваются автоматы. Чувствую, как будто провели раскаленным прутом по левой руке. "Неужели серьезно задело?" - обжигает мысль, но, встряхнув левой рукой, сразу успокаиваюсь: царапина, как, бывало, говорил Василий Сероштан. Словно наткнувшись на невидимое препятствие, падают бойцы. Внезапно роняет из рук автомат лейтенант Калинин.

Поняв, что при таком огне добежать до вражеских окопов удастся немногим, я кричу во весь голос:

- Ложи-и-и-сь!

Осмотревшись, понял, что третья рота залегла еще раньше. Лишь на левом фланге бойцы лейтенанта Самойлова короткими перебежками передвигаются к линии немецких окопов: там пулеметы почему-то молчат.

Передаю по цепи: "По-пластунски, вперед!" - и первым пашу носом землю. Каждый шаг вперед стоит огромных физических усилий. Гимнастерка пропитывается потом, он стекает по распаренному лицу, разъедает глаза, начинает саднить раненая рука. Смахиваю пот пыльным рукавом и продолжаю ползти, шепчу про себя: "Вперед, вперед". Пронзительно нарастающий свист мины заставляет инстинктивно вдавиться в землю. Земля вздрагивает, осколки дзинькают по каске, комья поднятой в воздух высохшей земли барабанят по телу. Стреляют из 81-миллиметрового миномета. К счастью, подавляющее большинство мин ложится позади роты. Хорошо, что мы продвинулись. Еще один урок: чем ближе к противнику, тем в большей безопасности от его артиллерии и минометов.

Командир батальона пытается помочь залегшим ротам. Залпы 45-миллиметровых пушек достигли цели: умолкли ближайшие пулеметы, не дававшие нам поднять головы. Заметив, что в двух десятках метров впереди нас стали рваться вражеские гранаты, догадываюсь, что до фашистских окопов осталось не больше семидесяти метров. Выждав, когда вся рота подтянулась поближе, крикнул лежавшим рядом со мной Поливоде и Лысову:

- Передайте: "Приготовиться к атаке!"

Тело мое невольно напрягается, обретает силу сжатой пружины: казалось, распрямись она - и тело в неожиданном рывке преодолеет смертельную зону. Лежавший справа от меня командир отделения Степан Поливода, видимо, заметил мои приготовления к броску. Он вдруг вскакивает во весь свой немалый рост, совершает три стремительных прыжка, с диким криком бросает гранату и, с усилием поворачиваясь ко мне искаженным гримасой от боли лицом, медленно оседает, держась за живот. Сердце рванула тупая боль. Я понял, что теряю еще одного из боевых друзей.

Поднялась вся рота. В такие мгновения невольно становишься сильнее и смелее, чувство самосохранения улетучивается, все мысли концентрируются на одном желании: поскорее добежать до врага. Множество одновременно возникших целей рассеивают его внимание, а разрывы гранат вносят в ряды обороняющихся смятение. Этим только и можно объяснить тот факт, что огонь, который они ведут почти в упор, наносит нам меньше потерь, чем в начале атаки. И поэтому я могу призывно кричать и, кинув на бегу гранату, бежать на врага, строча из автомата. Несколько поредевшая цепь атакующих с криком "ура-а-а-а!" врывается во вражеские окопы.

Из головы не выходит приказ комбата: "Не задерживаться. Немедленно прорваться к станции". Но я медлю подавать ставшую уже привычной команду "В атаку! За мной, вперед!": все командиры взводов ранены, и лишь Валежников еще держится на ногах, и плотный пулеметный и автоматный огонь с окраины станции не дает возможности высунуть голову из окопа. Особенно ожесточенная перестрелка слышится со стороны шоссейной и железной дорог, над которыми постоянно висят фашистские самолеты.

Неожиданно появляется рослый сержант с автоматом. Он подает свернутый лист бумаги:

- От командира батальона.

Развернув лист, вырванный из школьной тетради, я прочитал: "Командиру 1-й роты. Части 38-й стрелковой дивизии и батальон московских коммунистов успешно отражают уже третью контратаку. Приказываю: не задерживаться. Немедленно прорваться к станции".

Однако "немедленно прорваться к станции" я не смог. Возникла неустойка на стыке с соседом справа. Стольников, постоянно находившийся в третьем взводе, сообщил, что на позиции соседней с нами роты прорвались около шестидесяти фашистов, которые оттеснили ее и угрожают ударить в тыл вашей роте. Сообщив об этой угрозе, Стольников поднял взвод в атаку и помог третьей роте отразить контратаку. Возвратившись, огорченно махнул рукой: