Настя наклоняет голову. Плечи ее сотрясаются. Я кладу руки ей на плечи.

— Успокойся, успокойся, — говорю я. — Видишь ли, понимаешь ли… происходит что-то непонятное, что-то непостижимое. Иногда мне кажется, что я сплю и никак не могу проснуться. А иногда у меня такое ощущение, что я спятил. Но это удивительное безумие! Удивительное! Ты прости меня, Настасья. Я, конечно, виноват, я тебе жизнь искалечил. Ты прости меня, если можешь. Все это, наверное, не к добру. Я не знаю, куда меня несет, что меня ждет, что со мною будет теперь… Но я бессилен с этим бороться. С этим невозможно, понимаешь, невозможно бороться!

Настя плачет, уткнувшись лбом в мою грудь. Я глажу ее плечи. Мне не хочется, чтобы она плакала, но утешить ее мне нечем. Мы стоим перед пейзажем Яна ван дер Хейдена. На пейзаже изображены ворота святого Антония в Амстердаме.

— Это не провинция, — говорю я, — это столица Голландии — Амстердам.

— Да провались он, твой Амстердам! — шепчет Настасья, сжимая в руке совсем мокрый платочек. — Ты бросаешь меня! Ты больше не любишь меня! При чем тут Амстердам?

Мы спускаемся в гардероб. Настя все плачет. Мы одеваемся и выходим на набережную. Около Адмиралтейства Настя садится в автобус. Я остаюсь на остановке. Автобус трогается, я вижу несчастное Настино лицо в окне автобуса. Постояв, направляюсь к Дворцовому мосту.

Нева еще не замерзла. По Неве, отчаянно дымя, плывет маленький, грязненький портовый буксир. У него красивое гордое имя — «Святополк». Буксир скрывается под мостом. Дым окутывает пешеходов на мосту. Буксир выплывает из-под моста. На его корме, широко расставив ноги, стоит матрос в черном, замасленном ватнике.

Перехожу мост, пересекаю площадь перед Биржей, перехожу еще один мост и погружаюсь в улицы Петроградской стороны.

Петроградская — это почти Европа. Это немножко Милан, немножко Париж, немножко Лондон, немножко Вена, немножко Стокгольм. Когда у меня хорошее настроение, Петроградская и вовсе Европа. Тогда я гуляю по аккуратным, интеллигентным, застроенным добротными домами улицам, и мне не нужен никакой Запад. Ну зачем мне куда-то ехать, плыть, лететь? Ну зачем мне куда-то тащиться? Не проще ли пошататься по этим приятным улицам, заглянуть в одну из симпатичных распивочных, выпить чашку кофе в одной из уютных кофеен и выкурить трубку, сидя на лавочке в одном из часто посещаемых мною сквериков и наблюдая, как беспечные ребятишки возятся в песке. Ну зачем, скажите на милость, мне сначала укладывать вещи в чемодан, потом вытаскивать их из чемодана, потом снова запихивать их в чемодан и, наконец, опять вываливать их из чемодана? Пропади он пропадом, этот чемодан! Ну ее к лешему, эту Западную Европу! Вот разве что с Ксюшей?

А вообще-то, довольно мне и Петроградской. У меня здесь чудесное ощущение, будто я за границей, но одновременно и дома. Душа моя здесь спокойна. Душа моя преисполнена здесь благостной лени. Она как бы полудремлет, но при этом и парит где-то на уровне третьих, четвертых, а иногда и шестых этажей, стараясь из деликатности не заглядывать в окна, дабы не стать нечаянной свидетельницей интимных сцен из частной жизни граждан. Душе моей вольготно в закоулках родной Петроградской стороны.

Иду по узкой улице с высокими домами. На углу дом с башенкой. Башенка увенчана куполом, напоминающим средневековый шлем. На острие шлема флюгер в виде флажка. На флюгере цифра — 1897. Я люблю эту башенку и этот флюгер, который давно уже не вращается и постоянно указывает на восток. Я всегда гляжу на башенку с радостью, убеждаясь в том, что никому не нужный, заржавевший, неподвижный флюгер еще цел. "Жить бы в этой башенке, — думаю я иногда, — жить бы на самом верху, под шлемом и глядеть оттуда на городские крыши! Жить бы там уединенно, общаясь с воробьями, голубями, кошками и облаками! Жить бы и не тужить!" Улица кончается. Сворачиваю на широкий проспект. Еще метров сто — и я у цели.

По причине сравнительно раннего часа в распивочной мало народу. Беру стакан "белого крымского" и ставлю его на узкий столик, тянущийся вдоль стены. Пью портвейн, наслаждаясь тишиной и чистым воздухом. Неподалеку стоит незнакомый человек с лицом небритым, помятым и не внушающим доверия. Он поглядывает на меня с приветливой улыбкой. Потом подходит со своим стаканом в руке.

— Слышь, борода, ты бывал в столице Великобритании — Лондоне? — спрашивает меня человек.

— Нет, — отвечаю, — в Лондоне я не бывал.

— А в столице Австрии — Вене?

— И в Вене я тоже не бывал.

— Так, значит, ты не гулял по Рингу и не восхищался собором святого Стефана?

— Нет, не гулял я по Рингу, не глядел я на здание парламента, не восхищался церковью Карла Барромея и собором святого Стефана тоже.

— Это плохо, борода! Ну а Париж-то ты небось видел? По Елисейским полям шатался? На Монмартр забирался? На Эйфелеву башню залезал?

— Увы, Парижа я не видел, по Елисейским полям не ходил, на Монмартре не был, на Эйфелеву башню не подымался, Нотр-Дам не осматривал, по Лувру не бродил, арку Звезды не фотографировал, и ни одной оперы в Гранд-Опера не посчастливилось мне слушать.

— Ну, борода! Ты оригинал! Ты уникум! Тебе, видать, уже за сорок, а ты и в Париже еще ни разу не появлялся! А как у тебя с Миланом?

— Я и Милана не видал, каюсь.

— А ты не врешь, борода, не шутишь? Не верю я тебе что-то. Ну а Стокгольм? Он же тут, рядышком! Неужто ты и Стокгольм ни разу в жизни не посетил?

— Да и Стокгольм, к сожалению, посетить мне не удалось. Как-то все не получалось.

— Ты меня удивляешь, борода. Ты меня просто изумляешь! Честно говоря, ты меня прямо-таки потрясаешь! Так чего же нам ждать-то с тобою? Чего нам тянуть? Давай дунем в Лондон денечка на три? Полюбуемся Темзой и Вестминстером, поглазеем на Тауэрский мост, подышим лондонским смогом. А после и в Париж заглянем, и в Милан заедем, и в Вену заскочим. А, борода? Быть может, ты хочешь в Рим? Колизей это, конечно, вещь! Или тебе больше по душе Венеция? Поторчим у собора святого Марка, повздыхаем на мосту Вздохов? Можно еще и Испанию охватить — Севилья, Гренада, Мадрид, Барселона! В Барселоне насладимся шедеврами чудака Гауди. Слыхал о таком? И зря, ты, борода, такой угрюмый, такой сосредоточенный, такой законопаченный, такой бронированный, такой неприступный! Проще, проще надо жить, борода! Мягче надо быть, гибче и подвижнее! Веселее надо быть! Веселее!

Расставшись с разговорчивым любителем странствий, я отправляюсь в кафе. Оно тут же, поблизости. Оно маленькое, тесненькое. Все стены его покрыты вульгарной абстрактной мазней, созданной каким-то модернистом-самоучкой. Этот дилетантский абстракционизм придает интерьеру кафе романтический оттенок, и по вечерам здесь частенько сидят очень бойкие молодые люди, которые очень громко, никого не стесняясь, читают друг другу свои очень свежие, только что сочиненные стихи. За кофейным аппаратом хозяйничает плотненькая пышногрудая брюнетка с челкой до глаз и красными плотоядными губами.

— Вам, как всегда, двойную с сахаром? — спрашивает она, глядя мне в глаза южным бесцеремонным взглядом.

Сидя за столиком и размешивая ложечкой сахар, я ошущаю спиной ее внимание к своей персоне. Кроме того, я ощущаю еще что-то, какое-то неудобство, какую-то озабоченность. Утром, едва проснувшись, я обнаружил ее в себе. Тогда она была еще невелика. Часам к одиннадцати она подросла и в Эрмитаже доставляла мне уже беспокойство. Сейчас же, под взглядом красногубой брюнетки, озабоченность стала расти неудержимо.

…Ковыряхин сказал: "Зачем нам этот костер полыхаюший?.." И еще он сказал: "Пусть улетает ее голос к пределам тем…" Он опасный человек, этот трактирщик Ковыряхин! Он способен небось черт знает на что! В глазах у него желтые огоньки! Он ужасный человек, ужасный! Он может такое натворить! А завтра концерт, завтра ее концерт! Надо же что-то… Предупредить надо, предупредить! Помешать! Оградить!

Выбегаю из кафе, бросаюсь к ближайшему телефону-автомату, набираю номер. В трубке частые гудки. Занято. Еще и еще раз набираю Ксюшин номер. Опять гудки. Все еще занято. Выхожу из будки. Стою, жду. Пять минут, десять, пятнадцать. Снова забираюсь в будку, снова набираю номер. И снова частые гудки. Занято.