Большой доходный дом добротной, но чрезмерно многословной архитектуры самого конца прошлого века. Швейцар, склонясь в поклоне, открыл перед нами массивную дверь парадного. Вошли в чистый вестибюль с большим зеркалом и камином. В камине горели дрова. "Зачем топят? — подумал я. — Еще ведь не холодно. Осень стоит теплая и довольно сухая. Впрочем, приятно смотреть на камин, когда в нем горят дрова". По застланной ковровой дорожкой лестнице поднялись на второй этаж. Дверь квартиры открыла девица в белом фартуке и с белой наколкой на волосах. В прихожую выплыла, радостно улыбаясь и простирая к нам полные, голые до плеча руки, прелестная Аделаида Павловна.

— Как я рада вас видеть, господа! Как я счастлива! Как это мило с вашей стороны, что вы соблаговолили прийти, что вы удостоили нас своим посещением, что вы оказались столь любезны и нашли время… Извольте раздеваться! Прасковья, помоги гостям!

Аделаида Павловна повела нас в глубь квартиры. Когда мы вошли в гостиную, к нам бросился розовый от удовольствия хозяин дома.

— Наконец-то! Наконец-то! А мы уж думали, грешным делом, что роковые обстоятельства… Чудесно! Чудесно! Чудесно!

Адвокат надолго приник к Ксюшиным пальцам. После он ласково, по-женски, пожал мне руку.

Нас представили гостям. Здесь были присяжный поверенный с супругой, отставной адмирал без супруги (видимо, вдовец), владелец спичечной фабрики с супругой и актер императорских театров без супруги (наверное, холостяк). "Самого Р." еще не было. Но вскоре он позвонил. С ним разговаривала хозяйка. Из прихожей доносился ее голос.

— Вы нас просто убиваете!.. Я непременно, непременно заболею завтра от огорчения… Мы так надеялись, и наши гости были бы так рады… Да, да, они уже собрались… Ну что вы, что вы!.. Ну полно!.. Ах, несомненно, вне всякого сомнения!.. Да неужели? Что вы говорите!.. Ах, какая жалость!.. Да, да, телефонируйте нам!.. Непременно, непременно передам!.. Благодарю вас!

Окончив несколько затянувшийся разговор, хозяйка пригласила гостей к столу. В столовой возвышался гигантский, сплошь покрытый резьбой славянский буфет, почти такой же, как в трактире Ковыряхина. С потолка свешивалась не менее монументальная и в таком же стиле люстра. На столе поблескивали фарфор, хрусталь и серебро.

Нас с Ксенией усадили напротив фабриканта и его жены — миленькой молоденькой зеленоглазой блондинки.

Начали с закусок. Мужчины стали пить водку. Больше всех пил актер. Пил и вроде бы не пьянел. Потом подали форель по-польски. Женщины принялись за сухое вино. Мужчины не оставляли водку. Не пил только адмирал. Когда появился горячий ростбиф, за столом было уже шумно и беспорядочно.

— Господа! Господа! — кричала хозяйка. — Прошу обратить ваше благосклонное внимание на ростбиф! Я приготовила его почти собственноручно! Честное слово, господа! Николя, не правда ли, я зажарила его почти самостоятельно? Ты слышишь, Николя? Подтверди, пожалуйста, что я одна справилась с ростбифом!

Горничная разливала гостям красное вино. Кажется, это было бордо. Ксюша ничего не пила, непрерывно улыбалась, щурилась и разглядывала сидящих за столом. Уже изрядно выпивший актер поднялся со стула и постучал вилкой по хрустальному бокалу. Стало чуть потише.

— Медам э-э-э месье! Я предлагаю тост во здравие присутствующей среди нас великой певицы Ксении Брянской! Она покорила всех, господа! Всю Россию! Она… она непостижимо талантлива! Она неподражаема! Она бесподобна! Она… Да что там говорить, господа! Ура!

Все нестройно прокричали «ура» и полезли чокаться с Ксенией. Ужин продолжался. До меня донеслись обрывки разговора.

— Художественный уже на закате. Его лучезарный полдень уже позади… Метод Станиславского превратился в канон и стал веригами для актеров… Театр Станиславского — это театр Чехова, только Чехова… Ибсен, Метерлинк, Горький, Леонид Андреев — все это Художественному не по зубам… Москвин, конечно, талантливее Качалова. Качалов — Нарцисс. На сцене он сам собою упивается. Его жесты благородны до пошлости, его голос красив до отвращения…

— Система Станиславского вообще сомнительна! — заявил я с апломбом. Это отъявленный натурализм! Все эти сверчки по углам и шорохи дождя на крыше — дешевые эффекты, предназначенные для людей, кототые не понимают, что такое подлинное искусство сцены! Глубокоуважаемый Константин Сергеевич упорно пытается изгнать театр из театра, норовит растворить столь естественную и необходимую театральную условность в приземленности, в мелочах, в жалком мусоре скучного быта. Абсурдная позиция! Без условности нет искусства вообще и театра тем более! Театр — это не жизнь, это нечто иное. Если вам нравится, как трещат сверчки, слушайте их в натуре, на даче или в деревне. Это обойдется вам вполне бесплатно, и вы не будете понапрасну занимать кресло в партере или в бельэтаже. Его займет тот, кто приходит в театр на зрелище, на чудо, на праздник. Крупнейший режиссер наших дней — Мейерхольд. Он на верном пути. Он видит, слышит и ощушает современность!

Смущенные моей горячностью, гости притихли. После они потихоньку стали выбираться из-за стола и разбредаться по квартире. Ксюша поглядывала на меня с тревогой.

Постепенно все собрались в кабинете хозяина. Ксения уселась в глубокое кожаное кресло. Я пристроился рядом.

— Был я давеча на выставке, — начал новую тему Николай Адамович, — и, знаете, господа, получил большое удовольствие. Что ни говорите, а новое наше искусство волнует и убеждает. Все эти филиппики против декаданса, все эти крики и улюлюканье проистекают от чрезмерной самоуверенности и недостаточной эстетической чуткости. Восприятие современной живописи требует особой гибкости души и высокой изощренной культуры, чего, увы, многим нашим соотечественникам явно не хватает. Далеко не каждый способен оценить утонченность Сомова, Бакста и Головина. Но тем, кто способны, открывается мир неизреченной красоты. Особенно — Бакст. Какой артистизм! Какая фантазия! Какие линии! Какое изящество!

— Все это уже устарело, — не удержался я, — все это только для нашего русского потребления. У французов уже давно — Ван Гог, Гоген, Сезанн. Теперь вот Матисс, Пикассо, Брак. А мы все барахтаемся в мирискусничестве и принимаем его за последнее слово в живописи. Среди наших художников нет гениев, только таланты. Вот разве что Врубель.

Все опять притихли. Мой экстремизм явно эпатировал приличное общество. Ксения встала, взяла меня под руку и отвела к окну.

— Милый, ты слишком возбужден, ты говоришь чрезмерно запальчиво, ты никому слова сказать не даешь, — шептала она. — Успокойся, милый! У тебя интересные, смелые мысли, но не следует навязывать окружающим свое мнение. Пусть каждый думает что хочет. Разве я не права?

— Да, не права. Ты привела меня к посредственным людям и требуешь, чтобы я тоже выглядел посредственным.

— Ну полно, милый, полно! Я прошу тебя лишь быть чуточку помягче. Свой интеллект ты ведь можешь продемонстрировать и более деликатно.

Тут, как я и ожидал, все стали упрашивать Ксюшу что-нибудь спеть. Она согласилась. Компания вернулась в гостиную, к роялю. Ксюша спела пару романсов и только что разученную арию Кармен из второго акта. Аккомпанировала, и очень прилично, Аделаида Павловна. Романсы были вполне хороши, а Кармен оказалась несколько грубоватой, оказалась слишком цыганкой. Я не сказал этого Ксении, тем более что все гости выражали бурное восхищение.

За десертом, когда гости пили кофе с шартрезом, ко мне подсела зеленоглазая фабрикантша.

— Вы мыслите очень своеобразно, — сказала она, — вы оригинальный человек! Мне понравились ваши замечания о Станиславском. Ведь сверчок это действительно по-детски. Театр, по моему мнению, как и любое художество, должен держаться на идее, на своеобразии мироошущения, а не на деталях, не на мелочном изыске. Мне тоже по душе Мейерхольд. Уверена, что в ближайшем будущем Россия сможет гордиться его театром.

— Как приятно найти в вашем лице единомышленницу! — сказал я и поцеловал своей собеседнице худенькую, почти прозрачную руку.