Каждый день в восемь вечера мы собирались все вместе за круглым столом, накрытым накрахмаленной скатертью. Это был обязательный ритуал. Я терпеть его не могла. Дед чаще всего ел молча, сосредоточенно глядя в тарелку. Раз молчал Дед, то не решались заговорить ни мы, ни Ба, и в столовой повисало тягостное молчание, прерываемое только стуком ложек и звоном чашек.

Если Дед был в хорошем настроении, он заговаривал с нами, расспрашивал про успехи в школе, но всё равно больше обращался к Андрею. «Учись, Андрюшка, – говорил он. – Вырастешь, станешь военным, генералом, как твой дед».

И хотя я училась лучше брата и во многом была гораздо умнее и талантливее него, тот чаще удостаивался скупой дедовской похвалы. Дед гораздо теплее относился к внуку, чем к внучке. Если это можно назвать «теплее». Дед вообще был скуп на эмоции и скор на расправу. Обид не прощал.

Изредка по почте приходили длинные конверты с красивыми иностранными марками и с одним и тем же обратным адресом, написанным нерусскими буквами. Не читая и даже не распечатывая, Дед рвал и сжигал эти письма. Очевидно, они были от того, кто когда-то его обидел. Мне нравилось смотреть, как весело пылают эти конверты в большой Дедовой пепельнице, но когда я однажды попыталась вытащить из огня красивую яркую открытку с видом какого-то города, пожалев её, я получила от деда по рукам, а открытка почернела и рассыпалась в пепел.

Летом Ба увозила нас с братом на дачу. Дед появлялся там наездами, но, к моей радости, даже ночевать оставался редко – служба не позволяла ему отлучаться надолго. Не сковываемые стенами комнат городской квартиры, где каждый угол был заставлен мебелью и завален дорогими безделушками, мы с Андрюшкой пьянели от деревенских просторов и целыми днями шатались по окрестным лугам или загорали у речки.

Впрочем, после одного происшествия свободу нашу очень сильно ограничили. Сколько же мне тогда было лет? Кажется, двенадцать. Да, точно. А Андрюшке, соответственно, десять.

В тот день Ба была занята – варила варенье, и мы отпросились гулять одни. День был очень жаркий, и, вопреки запрету бегать на речку без взрослых, мы решили искупаться. Сначала мы плескались на мелководье, но потом Андрюшка стал хвастать, что сумеет переплыть нашу речку. Он только месяц назад научился плавать и очень этим гордился. Я стала его высмеивать и обзывать врунишкой. Брат разозлился и поплыл.

Сидя на песке, я лениво наблюдала, как над водой виднеется его голова, и мелькают руки. Кроме меня на берегу ещё лежали несколько дачников, но никто из них не обратил внимания на щупленького мальчишку, бросившего вызов реке.

Собственно, она была не такая уж широкая, и любой взрослый мужчина, я думаю, легко бы ее переплыл. Может быть, даже Андрюшка смог бы её одолеть, кто знает, но в тот раз ему было не суждено достигнуть противоположного берега.

Наверное, его скрутила судорога: где-то на середине реки голова его вдруг ушла под воду, потом появилась вновь, он отчаянно заколотил по воде руками. Рот его раскрылся в крике, но голоса не было слышно: его сносил в сторону ветер. Я оглянулась на отдыхающих дачников. Никто ничего не заметил.

На мгновение шальная мысль возникла в моей голове: вот утонет Андрюшка, и Дед будет ласковее со мной, станет больше меня любить, и Ба станет ещё больше уделять мне внимания. Я застыла, глядя на сражающегося с рекой брата.

Теперь я уже точно не вспомню, что творилось тогда в моей душе, помню только своё бездействие. Меня охватило странное оцепенение. Я словно раздвоилась. Одна моя половина хотела поднять тревогу, позвать на помощь. Другая половина меня словно окаменела, желая, чтобы борьба брата за жизнь скорее закончилась.

Но тут с берега кто-то разглядел тонущего мальчишку, раздались крики, поднялась суета, и сразу несколько мужчин бросились в воду.

Через пять минут Андрюшка уже лежал на песке. Глаза его были закрыты, худенькое тело содрогалось, выталкивая из себя воду. Теперь я почувствовала огромную жалость к брату. Я опустилась рядом с ним на колени, обняла его и заплакала. Андрюшка открыл глаза и сказал: «Алька, только не говори ничего Ба!»

Я ничего не сказала, но слишком много было свидетелей происшедшего. Разумеется, бабушке всё стало известно. Срочно вызванный из города Дед собственноручно высек Андрюшку своим ремнём. Пока продолжалась экзекуция, я стояла под дверью, слушая Андрюшкины вопли. То ли устав, то ли решив, что внук наказан достаточно, Дед отбросил ремень – я услышала, как стукнулась об пол тяжёлая пряжка – и вышел из комнаты.

Наткнувшись на меня взглядом, он сморщился, словно от зубной боли, и процедил сквозь зубы: «Раньше вас, бесово отродье, надо было начинать пороть. Пока поперёк лавки укладывались».

С тех пор Дед брался за ремень довольно часто. Доставалось не только Андрюшке, но и мне. Мне даже больше, потому что я чаще бывала виноватой в глазах Деда. Ба поначалу пыталась вставать на нашу защиту, убеждала «пожалеть сироток», но её трепет перед Дедом пересиливал даже любовь к нам. Одно в её жизни было непреложным правилом: «Муж всегда прав». Она поддакивала Деду всегда и во всём.

После очередной порки Ба проскальзывала в мою спальню, гладила меня по голове и пичкала меня чем-нибудь вкусненьким, приговаривая:

– Ты на деда-то не обижайся, Алёнушка, он ведь добра вам желает, потому и в строгости воспитывает. Вон, меня отец мой покойный, царство ему небесное, тоже чуть не каждый день порол вожжами. Да как порол! Но я на него вовсе не в обиде. И дед ваш тоже, порой, может так меня приложить! Только я синячок тот тряпицей перевяжу да и забуду о нём. Вот и ты зла не помни. Терпи, внученька.

Я сжимала зубы, размазывала по лицу слёзы и бессильно грозилась:

– Вот уйду я от вас. Совсем уйду.

– Куда ж ты пойдёшь, такая маленькая? – смеялась Ба. – Сперва вырасти, паспорт получи, а потом уж котомку собирай.

Этот диалог повторялся так часто, что для меня получение паспорта стало казаться каким-то освобождением от тирании Деда, становившейся всё более несносной.

В тот день, когда я поставила свою закорючку в новеньком, свежевыданном паспорте с гербом на красной обложке, я сказала себе, что теперь-то никто не посмеет меня и пальцем тронуть. Не прошло и нескольких дней, как я вновь провинилась: пошла на танцы с подругой и вернулась на пятнадцать минут позже назначенного срока. Такое в доме Деда, где царила прямо-таки армейская дисциплина, не прощалось. Дед снова избил меня ремнём, и я всю ночь проплакала в подушку, осознав, что паспорт – это ещё не пропуск в самостоятельную жизнь, которая, как мне казалось тогда, обязательно будет у меня счастливой.

В то лето, когда я перешла в десятый класс, произошло событие, изменившее расстановку сил в нашей семье.

Был душный августовский день. Мы проводили его на даче. Андрюшка ещё с утра вскочил на велосипед и умчался с соседскими мальчишками. Я, развалившись в гамаке, подвешенном между двумя старыми яблонями, читала книжку. Дед сначала сидел, подрёмывая, на веранде, а потом, ближе к полудню, поднялся и зашёл внутрь. Ба, как всегда, хвостом побежала за ним. Дядя Миша, дедушкин шофёр, мыл у ворот служебную «Волгу», и журчание струящейся из шланга воды, смешиваясь с жужжанием мошкары, наполняло истомой, убаюкивая.