Лиз разглядывала эти бесхитростные картинки с каким-то дьявольским ликованием, насыщаясь скучными похождениями этого Фантомаса бедняков, этого ученого с лицом, мумифицированным индейцами из Патагонии. Кожа так плотно обтягивала кости черепа, что сходство с головой мертвеца было поразительным!

С книгами Лиз забывала о родителях с их непонятными дискуссиями, об их диспутах, касающихся эстетических теорий, в которых дочери не понимали ни слова. Для них не существовало ничего, кроме этих крошащихся под пальцами страничек с крупным шрифтом, так похожим на буквы из школьных учебников.

«А здесь дьявольский доктор изобрел пилюли, позволяющие ему по желанию менять пол, что давало ему возможность безнаказанно возвращаться на место преступления и ускользать от преследователей, превратившись в старушку…»

Был там и проклятый город Хюрлеморт, где в каждом саду находилось кладбище, а каждая машина служила катафалком.

Туннель-фантом поглощал поезда в полнолуние, а также…

Тихим голосом Лиз читала все это Наша, скорчившейся на старом канапе. Читала с выражением, пока не заболит голова, не одолеет сонливость. Читала, пока чердак не наполнялся темнотой и нельзя было даже различить своих рук. Тогда она закрывала сундук, брала на руки заснувшую сестренку и спускалась к «артистам».

Двумя этажами ниже они находили родителей и их друзей, смеющихся и бранящихся вперемежку, декламирующих стихи или возбуждающих себя странными литературными играми. Они много пили, пели, танцевали, строили тысячи неосуществимых грандиозных проектов. По утрам они собирались писать совместно полифонический роман, по вечерам — оперу, спектакль или еще один балет. Они были так талантливы, что ничего не боялись.

Лиз укладывала Наша и ложилась рядом, а через закрытые двери до поздней ночи доносились оглушительные крики гостей. Часто на заре обнаженные пары гонялись друг за другом среди деревьев парка.

— Что они делают? — спрашивала Наша. — Играют в прятки?

— Не знаю, — уклонялась от ответа Лиз.

— Какие смешные! — прыскала Наша. — Вырасту, буду делать так же.

— Нет, — возражала Лиз, — они дураки. Ничтожные людишки. Когда вырастем, будем жить вместе и никогда не разлучимся. Я буду заботиться о тебе, защищать.

Вилла имела свою историю. Веком раньше очень известного актера театра Великого Ханафоссе Гутбранда убили там по загадочным причинам. Несмотря на дотошные розыски, виновного так и не нашли, и в течение нескольких месяцев дело это не сходило с первых полос газет.

Было установлено (Лиз узнала это из пожелтевших ежедневников, сложенных в чемодан), что жертву отравили в 8 часов утра, однако крепкий организм актера устоял против действия яда, хотя его количество превышало смертельную дозу. Тогда ужаснувшийся убийца всадил ему пулю в грудь. Даже после этого Великий Ханафоссе нашел в себе силы выбраться из погреба, куда его сбросили, и преследовал убийцу через весь парк. И только тут, у решетчатой ограды, чтобы заглушить крики умирающего, преступник бритвой полоснул его по горлу. Все терялись в догадках о личности убийцы: брошенная любовница? отвергнутый драматический актер? завистливый комедиант?

Так или иначе, после того как было закрыто дело о наследстве, находчивый ярмарочный торговец (прадедушка Лиз и Наша) почти даром приобрел дом. Он решил воссоздать различные эпизоды этой печальной истории, поставив гипсовые статуи в натуральную величину в парке и внутри здания. За определенную плату посетитель мог последовательно проследить этапы смерти Великого Ханафоссе.

В столовой манекен ростом со взрослого мужчину подносил ко рту фарфоровую чашку. Сзади него убийца (статуя с гладким лицом без глаз и губ) клал в карман широкой бесформенной одежды, подходящей для любого пола, небольшой флакончик с черной жидкостью. Возле двери, ведущей в библиотеку, третья скульптура изображала шатающегося комика с прижатой к груди рукой и держащегося за дверной косяк. Таким образом, весь дом заполняли странные мрачные марионетки с гладкими пальцами и трупной белизной.

Ханафоссе, вылезающий из погреба и вцепившийся в лестничные перила, в разорванной рубашке и с раной в груди (в этом месте ступеньки обильно обрызгали красной краской!). Ханафоссе, продирающийся через кусты в парке с вытаращенными, остекленевшими глазами, преследует безликого убийцу, этого безымянного убийцу, который бежит к решетчатой ограде в тяжелом развевающемся плаще с капюшоном. Затем вблизи ограды — последняя статуя: преступник с пустым лицом взмахивает бритвой, чтобы нанести зияющую рану на горле несчастного.

Аттракцион пользовался бешеным успехом. Покупая дом, прадед Лиз замыслил осуществить рекламную акцию, эхо которой не замедлит отразиться на страницах общедоступных публикаций. Разве в брошюрах не упомянуто над адресом издательства: «Единственный издатель полицейской хроники, живущий там, где произошло величайшее преступление в истории!»

Унаследовав дом, родители Лиз и Наша сочли своим долгом ничего не менять.

— Безумие какое-то! — повторяла их мать. — А вообще-то здорово придумано. Можно устраивать гениальные праздники среди подобного декора!

И остались зловещие скульптуры на своих местах, внезапно появляясь из лесной поросли, белея от дождей и перемены погоды… Гипсовые привидения с мелодраматическими жестами. Наша и Лиз привыкли смотреть на них, как на больших знакомых кукол. Они даже взяли на себя обязанность чистить их. Восьмилетняя Наша любила играть в гида. «А здесь, когда убийца стреляет ему в грудь, — объясняла она воображаемым посетителям, — виден даже пистолет, и если вставить в дуло зажженную сигарету, идет дымок… Впечатление такое, словно выстрел только что прозвучал! Вот это и называется специальными эффектами».

Прижавшись друг к дружке, перешептываясь и потея от волнения, сестры наблюдали трагические моменты этого музея ужасов: вскинутое оружие, продырявленная пулей рубашка, залитая кровью.

Часто они бегали через парк, царапая икры о колючие шипы ежевики, прокладывая дорогу в густых зарослях, чтобы взглянуть на последние обесцвеченные статуи. Во многих местах вьющаяся растительность уже завладела телом Ханафоссе, переплетясь с высокой травой, и осенью этот полутруп можно было отыскать лишь по судорожно сжатой руке, торчащей из нападавшей желтой листвы, подобно руке тонущего, поднимающейся над гребнем волны. Особенно впечатляла девочек сцена перерезания горла. Не раз Наша предлагала отломить кисть руки, держащую бритву, и принести в школу, чтобы попугать мальчишек. Лиз с большим трудом отговорила ее.

Чердак дома в Ольденбурге, парк, отгороженность, замкнутость на обыденности. Именно там вещи начали принимать форму весьма ядовитого синтеза.

Именно там Лиз поняла, что их родители никогда не станут по-настоящему взрослыми, поэтому ей и сестре необходимо самим выходить в люди.

«У меня будет серьезная профессия, — повторяла она себе в четырнадцать лет. — Меня не испугают вещи настоящего мира».

Увы, все пошло не так, как рассчитывала Лиз. Наша ускользнула от нее, как маленький скользкий угорь. Она отдалилась от сестры, да так, что в конце концов они потеряли друг друга из виду.

— В конечном счете Наша сделала то, что обещала. Она стала играть со мной в прятки… — сообщила Лиз Эстер Крауц. — Больше походя на нашу мать, Наша возомнила себя артисткой. Она бралась за тысячи вещей и не закончила ни одной, никогда. Уроки пения, музыка… Опера, эстрада… Все проходило безрезультатно. Наконец Наша начала петь в метро… там и погибла.

Лиз сделала нечеловеческие усилия, чтобы вырваться из медленного потока мыслей. Наступила ночь. Ветер яростно играл с плохо закрепленным ставнем.

Свет лился, как масло, на плитки прихожей. Оторвавшись от телефона, она направилась в ванную. По пути разрушила босыми ногами непрочное архитектурное строение из стопки книг. Накинув на плечи махровый халат, Лиз включила единственную лампочку, и та осветила выложенный плиткой куб с допотопной сидячей ванной. В одном из углов побулькивал чугунный радиатор, распространяя приемлемое тепло. Лиз скинула халат и осмотрела себя в зеркале над умывальником. Ее красивое волевое лицо не портила короткая прическа «ежиком» из русых волос. Она повернула краны, пробудив ужасный шум в канализационной сети. Облокотившись об умывальник, Лиз ждала, когда ванна наполнится; но пошла вода красного цвета, так что ей пришлось отказаться от намерения хорошенько вымыться. И в который раз Лиз удовлетворилась быстрым умыванием. Она получше рассмотрела себя в зеркале. Эстер Крауц права: слишком уж у нее мускулистое тело для женщины. Отчетливо выступающие брюшные мышцы и узлы мускулов на бедрах не украшают ее. Да и очень широкие, почти мужские плечи не пробуждают желания. В обнаженном виде Лиз являла собой прекрасный образец силовой гимнастки. Хотелось смотреть, как она бежит, прыгает, поднимает тяжести… но ни в коем случае не видеть ее лежащей под собой, не проникать в нее. Рядом с Лиз все мужчины ощущали нечто подобное психологическому торможению, и она знала это. Один из редких любовников Лиз заявил ей однажды: «Меня совсем не воодушевляет возня с камнем! Когда гаснет свет, мне кажется, что я тискаю Господина Мускула!»