Эта очаровательная негодяйка сводила на нет значение внешности, а сама при этом была так хороша, попробуй тут не признать правоту ее доводов! Как она умела с улыбкой ужалить: «Ваше время ушло, смиритесь, дайте дорогу молодым. Доживайте ваш век в ладу с собой, это лучше, чем лелеять свою обиду и упиваться ею».

С языка у нее не сходило ваше имя, она рассказывала, как вам хорошо вдвоем, как вы дивно подходите друг другу в постели, — у меня в голове мутилось от ревности. Меня она подкалывала по любому поводу, чего я только от нее не натерпелась: я-де старая развалина, и одышка у меня, и из-под мышек пахнет, и одета я чучело чучелом. Она называла меня «мой шарпей» — за мои веки, а еще — «мясная туша», из-за лишнего веса и красного лица. В сердцах переходила со мной на «ты», кричала: «От тебя воняет, как от телячьей печенки, фу, гадость какая!»

Боже мой! Я вам, Бенжамен, от души желаю никогда не стать ее врагом. До чего же острый у нее язычок, мне бы с самого начала ей рот кляпом заткнуть, на цепь ее посадить, как злую собаку. Что бы я ни делала, все было не по ней. Я выходила из себя, хлопала дверью, тогда она принималась плакать, а я возвращалась и просила прощения. «Вы ведь знаете, Франческа, я где-то даже люблю вас», — отвечала она.

И я пропускала мимо ушей «где-то даже», забывала все оскорбления, слышала только слово «люблю». Она вертела мной как хотела. С Жеромом мы отчаянно ссорились — кому сегодня отнести ей поднос, кому посидеть с ней после обеда. Она говорила моему мужу гадости обо мне, а при мне смешивала его с грязью. Я ослабила бдительность, у меня рука не поднималась рыться в ее вещах. Я едва сдерживалась, чтобы не схватить ее в объятия, не осыпать поцелуями. Захоти она только, и я бы тотчас же все бросила и начала новую жизнь с ней — где угодно.

Потом мы приехали в Париж, чтобы отобрать кандидаток. Мы скрывали от вас наше смятение, делали вид, что все в порядке. Нам на смену заступил Раймон. А Элен тем временем припрятала кое-какие инструменты, готовясь к побегу. Когда мы вернулись, она была очень мила, и мы с ней много выпили в тот вечер. Знала ли я, что делаю, или это была оплошность? Понятия не имею. Уходя от нее около полуночи, я плохо заперла дверь, задвинула засов только наполовину. Открыть его изнутри было проще простого. В три часа я почему-то испугалась — поздновато, конечно, — и поднялась к ней. Захожу, смотрю — лежит на кровати под одеялом. И так меня друг разобрало, была не была, думаю, Стейнер спит без задних ног — я скинула с себя все и нырнула в постель. Но вместо теплого, нежного тела Элен я обняла диванный валик! Птичка упорхнула! Я убить была готова — и ее за бегство, и себя за слабость. Просто невероятно, что мы нашли ее раньше, чем кто-либо другой. В ту ночь шел проливной дождь, наша беглянка поскользнулась на мокрой земле и вывихнула ногу. Она долго проплутала, вся окоченевшая, по нашим лесам, ориентируясь не лучше, чем вы тогда в феврале. Ну уж я отвела душу, такую задала ей трепку, которую она надолго запомнит. Ее предательство было для нас ударом, особенно ощутимым оттого, что маску кроткой голубки она после этого сбросила и снова стала поносить нас на чем свет стоит. Мы заперли ее в камере в подвале и привязали к кровати. Теперь она целыми днями надрывается в крике — зовет вас. Мы будем держать ее там, пока вы не вернетесь. Надеюсь, вы на нас не в обиде, Бенжамен, — она это заслужила. Не стоит и пробовать тягаться с красотой — ее надо изничтожать, иначе тебе крышка.

Франческа Стейнер сидела неподвижно, как мертвая. Вроде даже задремала — грузная, отяжелевшая не то от жира, не то от копившейся годами злобы. Она признала свое поражение. Подбородок ее отвис, будто державшая его сетка — сетка морщинок, оплетавших шею и сходившихся под челюстью, вдруг порвалась. Здорово все-таки, что Элен сумела обернуть ситуацию в свою пользу, заставила этих психов ползать перед нею на брюхе. Стейнерша подняла голову, ее большие красные руки пошарили в карманах, и она протянула мне пачку фотографий. На снимках, отпечатанных на хорошей бумаге, была она, Франческа, только гораздо моложе. Я едва узнал ее. Она уставилась на меня как-то испуганно, часто заморгала; белки глаз напомнили мне грязноватый запекшийся желатин. Ну ясно, от меня ждали хоть словечка утешения.

— Недурна я была, правда?

Этот вопрос меня доконал: выходит, только один человек из всей компании давно и бесповоротно поставил крест на своей внешности, и этот человек — я. Ведь я, уныло невзрачный, и в детстве был таким. А Франческа Стейнер не забыла, что была когда-то желанной, теперь она каждого готова умолять ей об этом напомнить. И эта мумия тасовала в своей постели мужчин и женщин несчитано, унижала их, обманывала, высмеивала… Кто она теперь — развенчанная королева, обезвреженная бомба. Сила, властная над всеми и вся, и ее не пощадила, превратив взбалмошную любовницу в ядоточивую мегеру. Она выстояла, но какой ценой — объявив войну всему свету, возненавидев его. Франческа забрала у меня фотографии, поднялась и пошла к дверям, тяжело волоча ноги. Напоследок она оглянулась:

— Знаете, Бенжамен, у нас возникли проблемы. Одно из похищений прошло не совсем гладко. Иногда мне даже хочется, чтобы до нас добралась полиция. Судебный процесс меня не страшит. Мне бы представился случай публично выступить и привлечь тысячи сторонников к нашему делу.

В тот же день она уехала, а на смену ей явился муж. Поначалу хозяин обошелся со слугой не слишком круто, он вел себя как папаша с напроказившим сынком. Называл его сатиром, Казановой, драл за уши, выпытывал подробности, да такие, что меня с души воротило. Ясно, чего Стейнер не мог простить Раймону: тот отведал удовольствий, которых сам он себя лишил. На гномика жалко было смотреть: уши его не просто пылали, а раскалились аж добела. После ужина — мы втроем поели на кухне — атмосфера наэлектризовалась до предела. Стейнер резко сменил тон, дежурная улыбка, которую он нацепил на лицо, исчезла. Щеки его пошли красными пятнами — я уже знал, это предвещало неминуемый взрыв. Ни с того ни с сего он вдруг грохнул ладонью по столу, схватил Раймона за шиворот и с размаху влепил ему две оплеухи. Тот даже не попытался уклониться. Из носа у него хлынула кровь. Безропотность слуги привела Стейнера в бешенство. Он рванул его со стула, схватил за гениталии и, оторвав от пола, несколько раз боднул в живот с такой силой, что я с одного раза загнулся бы.

— И тебе не стыдно, дерьмо, засранец? Да как ты посмел? Ты соображаешь, каково было хозяйке это узнать?

Стейнер швырнул беднягу на пол, плюнул ему в лицо и принялся пинать тяжелыми ботинками под ребра. Орал он, как оглашенный. Карлик выблевал на кафельный пол часть съеденного ужина, от чего хозяин взбесился еще пуще. Расстегнув пряжку, он сорвал с себя ремень и занес его над своим поверженным приспешником. Смотреть на это было невыносимо. Я не выдержал:

— Прекратите, Жером, вы же убьете его!

«Сам» так и застыл с поднятой рукой. Ему, видно, и в голову не приходило, что я способен вмешаться. Я для него был все равно что стол или стул. Он обернулся и схватил меня за шиворот.

— Ты еще тут, тля, скопец несчастный! Тоже захотел? И кто тебе разрешил называть меня по имени?

— Прошу вас, хватит!

Он едва сдержался, чтобы не разразиться потоком непристойной брани, но занесенную руку все-таки опустил. Покачнулся, как насмерть пораженный гигант, выронил свой кожаный ремень и ушел в комнату, громко хлопнув дверью. Я помог Раймону подняться, хотел обтереть ему лицо влажным полотенцем. Он оттолкнул меня:

— Идите вы, знаете куда! Хозяину видней, что делать.

Наутро, когда я встал, господин и слуга были в гостиной, оба мрачнее тучи. Стейнер сидел в кресле, глядя в открытое окно на улицу и поглаживая по голове примостившегося у его ног Раймона; тот был в кальсонах и белой майке, под левым глазом у него чернел синяк, ноздри были заткнуты ватой. У Жерома на губе красовалась лихорадка, морщины блестели от пота, лицо было такое же помятое, как наброшенный на плечи льняной пиджак. Готов поклясться, что он плакал. Я почувствовал душок, витавший над этой парочкой, — пахло крахом. Стейнер поднял руку, простер ее над городом — рука была усеяна старческой гречкой, такие пятна еще зовут «кладбищенскими». Он указывал на толпу внизу: люди гуляли, переговаривались, смеялись, радовались солнышку. Из соседнего дома доносилась старая джазовая мелодия вперемешку с криками торговцев, автомобильными гудками, и вся эта какофония рассыпалась вихрем веселых нот.