Наконец, озеро, наполненное чуть колеблющейся ртутью. Замерев, мы стоим на берегу, неуверенные, как заблудившиеся дети.
Петя Шутов, точно в забытьи, начинает медленно, молча раздеваться. Вылезает из брюк, стягивает через голову остатки заграничной роскоши. Таня, повернув к нему голову, быстро проскальзывает пальцами по пуговицам сарафана, одним движением освобождается от него. Ее тело фосфоресцирует в звездном свете.
Зажмуриться и ничего больше не видеть. Ночь, шуршание елей, озеро и богиня. Кому повезло, кто подглядел-умри, не сомневайся. Что еще остается.
Умрешь без мук, созерцая, а не скуля от страха перед вечным отсутствием.
- Я не дура, - жеманно тянет Света, тиская мою ладонь. - Я в такую темную воду не полезу. Брр! Там лягушки.
- Сама ты лягушка! - вскрикивает Таня и первая, с разбегу, блестящей живой торпедой рассекает волшебную гладь. Шутов, мужественно крякнув, -за ней.
- Не уходи, - заманчиво журчит Света. Куда там -не уходи. Я уже в воде, уже догоняю беззаботных плавцов, каждая моя жилка поет и стонет от великой истомы мгновенного обновления. Вода - теплая, парная. От нашего шума, смеха, крика колеблются леса окрест, уползают в норы хищные твари.
- У-ух! - вопит Шутов и куда-то навсегда уныривает. л - Э-е-э-е! верещит совсем не подходящим оогине голосом Татьяна. - Ду-у-рак!
- Полундра! - ору я. - Акула!
Обессиленные, задыхающиеся, выплываем мы на берег, где пол кустиком, печально обхватив колени руками, сидит, дожидается нас благоразумная Света.
- Вы чекнутые, что ли? - спрашивает она. - Юго гляди, милиция явится.
На мокрые тела натягиваем одежду.
- Теперь в гостиницу! - стучу я зубами. - У меня там икра осталась.
Праздник продолжается. Он продолжается до той минуты, пока на стук в дверь из глубины вестибюля не вырисовывается полусогнутый человекообразный швейцар. Он долго разглядывает нас через стекло, отперев, загораживает собой проход и тычет клюшкой мне в грудь:
- Кто такие?! Почему хулюганите?
- Я живу здесь, живу. Постоялец. А это мои гости. На минуточку обогреться.
- Вон оно что, - басит швейцар, с трудом сбрасывая путы сна. - Все постояльцы наши на своих местах. В двенадцать - отбой.
Он пытается замкнуть дверь, но я просовываю в щель ногу и сую ему под нос квитанцию и рубль в бумажной купюре.
- Отворяй тут вам, гулякам, среди ночи, - ворчит старик, ловко пряча рубль куда-то за пазуху. - Ты, ладно, заходи, а которые гости - фьють, фьють!
Досадное неизбежное просветление. Света первая заторопилась:
- Что вы, что вы, пора! На работу вставать.
Ужас-то какой!
Таня зевнула с неприличным всхлипом. Пора.
Шутов позвал:
- Отойдем на секунду, Витек.
- Что? - отошли. Девушки следили за нами с запоздалой опаской. Швейцар задремал, облокотившись на дверной косяк...
Шутов сказал:
- Ты мне по душе пришелся, Витек, честное слово. Не хочу, чтобы ты ошибался: я не дерьмо. Понял?
И про блок не думай, не мучься. Мы его наладим.
Понял?
- Понял, Петя. Спасибо.
Усталое у него лицо, предутреннее.
Я поцеловал Тане руку на прощание, а Свету чмокнул в щеку. Они обе были, как статуи.
Швейцар, поминая какого-то черта безмозглого, запер за мной дверь.
Я поднялся к себе, принял душ.
Одна таблетка седуксена, серая морда зари за окном. Тиканье часов под ухом. Ну, поплыли, Витек.
Витек, надо же... Никаких сновидений...
21 июля. Пятница
Перегудов, Перегудов - благодетель, работодатель, суровая душа, закованная, как нога в ботинок.
Жизнь моя до встречи с Владленом Осиповичем - это одна жизнь, после встречи с ним - совсем другая.
В молодости я увлекался людьми, как иные увлекаются коллекционированием вещей.
Не однажды, повинуясь властному зову непонятного влечения, я волочился за женщинами, маскируя свою душевную аномалию общепринятой формой.
Меня принимали за влюбленного, хотя я испытывал только зуд любопытства. Вообще сложно это объяснить. Все мои чувства и разум всегда сопротивлялись подобным фальшивым с моей стороны контактам, но какой-то один нерв во мне, зудящий как больной зуб, необоримо настаивал на сближении. Я особо выделяю женщин, потому что с мужчинами бывало проще, там обычно создавалась видимость приятельства, необременительного для обеих сторон. И разрыв такого приятельства сходил, как правило, гладко, без надрыва.
В молодости я болел каждым своим знакомым в в отдельности, в разное время, но сердцем ни к кому не прилепился.
Потом сей хронический недуг (а как иначе назвать?), столь долго мучавший и унижавший меня, но и приносивший много радости, прошел. Я познал благотворность одиночества, не замутненного постоянным обезьянничаньем. Все те образы, которые я примерял к себе, растаяли, и мне удалось слегка разглядеть собственное лицо, чуть-чуть понять движения собственной души. Иными словами, я, наверное, позднее, чем многие, вступил в тот возраст, который называют зрелостью.
Знакомство с самим собой не было легким и приятным. О, светлые и возвышенные иллюзии отрочества, канувшие в пучину самоанализа! Вас не жаль, а жаль того парения духа, когда кажется, что твоя судьба вознесется над миром подобно радуге. Человек мыслящий проходит много стадий лучезарного самовозвышения и слезливого саморазочарования, пока наконец не утвердится в каком-то более или менее определенном мнении о себе, которое (ошибочно оно или нет)
уже почти не меняется с годами.
Время приглушает страсть к самопознанию, как и многие другие страсти.
После долгого перерыва - изнурительной полосы самокопания - я попал под обаяние Перегудова. Юношеская "болезнь людьми" вернулась затяжным рецидивом. Теперь мне кажется, что и в дочку Перегудова я "влюбился" как в его слабое отражение.
Некоторые пункты его биографии поразительны, отчасти потому, что совпали с удивительным временем. Есть судьбы, которые выражают историю полнее и достовернее, чем многотомные своды с подробнейшим описанием и разбором этапных событий.
Среднего роста, крупноголовый, с лицом Блюхера- от него исходило сияние осознанного долга.
Речь его то текла неглубокой речушкой, где каждое слово цеплялось за другое, как мелкие волны, то низвергалась гремящим потоком, в котором все фразы были подобны восклицательным знакам...
