- Учиться никогда не поздно, - соврал я с благодушием. Шутов не обратил внимания.
- Ну и нагляделся я к тому времени.
- Что же ты в мире разглядел?
- Ложь и подлость! - с великой верой рассек он воздух рукой перед моим носом. Повторил, как клятву: - Ложь и подлость! Только которые попроще, работяги-бедолаги, те врать не умеют и подличать не приноровились. Такой на копейку сопрет - его в прокуратуру, разок обманет -ему товарищеский суд. А других, шибко ученых, за руку не поймаешь ни в жисть. Да ты его, гада, на собрании пойди послушай, как гром гремит, строчку без узелка шьет. Послушай и скидывай шапку, собирай складчину на прижизненный бюст герою труда. Это с трибуны. Послушай его в курилке - не отплюешься. Мат выше всех этажей. Но это тоже понятно, под своего, значит, работает. Для него простой человек - зверюга. Никогда он так не скажет вслух, а думает все равно так. И спаси тебя бог ему поверить, работать с ним, сердце вложить. Тут-то и поймешь, что почем стоит. При первой оказии носом в грязь ткнет, душу растопчет и глаз выколет. А сам, не сомневайся, чистенький останется и бегом на собрание. Ох, любит ваш брат выступать, с народом общаться посредством публичного призыва, ох, любит!
- У тебя глаза целы, - сказал я.
- Чудом, - ответил Шутов. - Чудом спасся... Опять подковырнул?
- Твое здоровье! - я глотнул лекарственной влаги и закусил малосольным огурчиком. Гул в висках разросся до победного паровозного скрежета.
Петя засмеялся:
- А есть в тебе чего-то, москвич. Натура есть. Я вижу. И в милицию ты не побежал слюнявиться. За это - уважаю.
Он больше не взглядывал на часы, через смуглоту его щек просочился светлый румянец, как сыпь.
- Я полночи ждал, думал, приедут. Ты все же извини за вчерашнее. Наверное, погорячился я, обознался.
- Ничего, - сказал я, - сосчитаемся.
- У тебя туалет есть в номере?
Я кивнул - вон, направо. Пока Шутов гремел бачком, я тупо глядел в окно. Жуткая навалилась усталость, как бревном придавило. Ничего не болело нигде, все рассосалось, вытянуло, но ноги и руки обвисли, налились ватой. "Самое правильное сейчас - лечь и уснуть", - подумал я.
- Слушай, Витя! - бодро возгласил Шутов, входя. - Давай мировую. Что, в самом деле. Не принимай близко. Говорю, обознался я... А знаешь что, пойдем со мной. Чего тебе в номере дуться на лампу.
Пошли?
- Куда еще?
- Куда приведу. Не дрейфишь? Давай собирайся.
Я видел, что ему радостно, хорошо, он все забыл, простил и хотел, чтобы и я был рад и весел.
- Рубашку вон чем-то закапал, - сказал я.
- Витя, тебе нравится моя рубашка? Сделаем.
Завтра будет у тебя такая. Слово - закон... Ну пошли, чего ты. Не маринуйся.
Пересилив себя, я встал, прибрал немножко на столе, натянул джинсы, время от времени натыкаясь на счастливое лицо Шутова, следящего за мной с непонятным буйным предвкушением. Вот человек, не человек, а двенадцать месяцев. Кто же довел его до мизантропической неврастении?
На улице я уперся:
- К твоим вчерашним друзьям не пойду!
- К друзьям? У меня таких друзей в тамбовском лесу полно. Сечешь?
От гостиницы мы свернули в сторону и углубились в скопище садов и пряничных домиков. Трудно было представить, что в таких домиках люди могли жить, заниматься обыденными делами, рожать детей, умирать. Здесь можно было только отдыхать и наслаждаться. Жизнь как бессрочный отпуск. Мудрость природы заключается и в том, что она создает такие уголки. Не для людей, конечно, для разнообразия. А люди пользуются. Понастроили пряничные избушки, окружили их садами и сидят, в ус не дуют.
Институт, в котором трудится мой друг Петя Шутов, к сожалению, никак не вписывается в этот пейзаж. И мои нынешние дела находятся в вопиющем и скорбном противоречии с этим звездным, прохладным вечером, с тягучим сливовым воздухом, с истомно дремлющей землей. Не оттого ли на душе кошки скребут? Как будто я пришел в храм и невзначай напакостил.
- И что? - окликнул я Петю, уверенно шагающего впереди. - Долго еще до места?
- Ха-ха-ха! Ты расслабься, москвич. Не колготись.
Легко сказать. Блеклые в негустых сумерках электрические фонари отбрасывали на траву, на невысокие заборчики смутные блики. Из гущи садов долетали невнятные голоса, звуки музыки, журчание водяных струй. Лениво тявкали собаки. Всюду невидимая копошилась жизнь, а наша затянувшаяся дорога была пустынна. Может быть, я сплю? Раза три мимо, по обочине просквозили человеческие тени, безмолвно, опасливо, не поймешь - мужчины или женщины.
- У вас тут, как в пустыне, - заметил я в спину сотоварища, - десять вечера, а город точно вымер.
- Глушь, - откликнулся Шутов, чей голос тоже звучал невнятно и сонно. Рано встают, рано ложатся. Но не все, Витек, не все. Которые не спят, те к центру потянулись - там танцы, кино, гулянье. Наш Бродвей.
- Может, и нам туда?
Вместо ответа Шутов резко свернул вбок, перескочил канаву и исчез в узком проходе между двумя участками. Помешкав, я тоже скакнул за ним молоденьким козликом. Росная трава влажно оцепила колени. Мощные побеги крапивы жалили руки. Я догнал Петю, ориентируясь по звуку шагов, и странным образом зрение мое прояснилось, тело налилось бодростью и движенья приобрели кошачью упругость. Я оживал с каждым шагом. Легкие жадно требовали глубокого дыхания, и я, ликуя, насыщал их до дна.
Догнав Шутова, я тронул его за теплый локоть:
- У тебя сигаретки нет? Я в номере забыл.
Он сунул мне пачку. Закурили.
- Постоим минутку, Петя. Чудесно-то как.
Его лица я не видел, зато, удалившись от электрического света, я увидел, как высоко серебрятся ели, как льется от черной земли бледный туман, и услышал глухое чавканье в районе Большой Медведицы.
Сигарета горчила, но я терпеливо сосал ее, не бросал, потому что это была единственная тонкая ниточка, связывающая меня с покинутым только что миром.
- Вот там, видишь, за деревьями огонек, - сочувственно сказал Шутов, туда нам и надо.
- Может, не надо?
- Я сам знаю, чего надо, чего не надо. А ты, Витек, гость, поэтому не выступай.
Вскоре мы вышли к домику, стоявшему совершенно на отшибе. Петя уверенно перегнулся над калиткой, нашарил щеколду, открыл. Не успели мы сделать и пяти шагов по песчаной дорожке, как из кустов с урчанием вымахнул под ноги громадный пес.
