Возьмем восемь центов, помножим их, скажем, на сорок тонн – в итоге получаем верных три доллара двадцать центов в день и почти целую сотню долларов в месяц, если, конечно, работать без выходных.
А разве мы станем брать выходные? Конечно же нет! Ночью того дня никто не мог заснуть. Мы лежали на койках без сна и мысленно уже покупали себе новые седла, обзаводились чистопородными скакунами, выигрывали на них Кентуккийские скачки, после чего отправлялись путешествовать в Нью-Йорк, на Кубу и вообще наслаждались жизнью.
Даже новобранец-мальчишка не остался в стороне, выполнив и перевыполнив установленную ему норму. Он скакал кузнечиком от одного конца своей машинки к другому и нарезал гораздо больше проволоки, чем требовалось для бесперебойной работы. Моток проволоки стремительно разматывался, а направляющий ролик нагревался от трения – так споро шла работа. Мы использовали длинный проволочный прут для продольной перевязки тюка, после чего перехватывали его с обоих концов поперек при помощи двух проволок покороче. Мальчишка разошелся настолько, что маленькие отрезки вылетали из машинки словно сами собой. Для того же, чтобы выдать большой прут, ему приходилось поднапрячься, изо всех сил налегая на тугой рычаг. Но он ни разу не запросил пощады и проработал, не снижая темпа, до самого вечера. А в конце дня как ни в чем не бывало подошел к боссу и весело объявил:
– Ну что, Ньюболд, тебя можно поздравить? Сегодня ты заполучил первоклассного работника.
– Кого же это? – не понял хозяин.
– Меня, – признался пацан. – Если не веришь, то взгляни вот на это! – И он указал на аккуратный штабель из проволоки, нарезанной им за день.
Обычно Ньюболд не лезет за словом в карман, но только на этот раз сказать ему было нечего. Так что он просто молча развернулся и отошел, а мальчишка приобрел место постоянного работника и жалованье как у взрослого – доллар в день, что по тем временам было совсем не так уж и мало.
Но тут мне придется на какое-то время оставить в покое мальчишку и вернуться к повествованию о том, что все это время происходило с прессом для сена.
Работа с вилами у стога с виду не представляла собой ничего сложного. Единственное, что требовалось от вас, так это вооружиться ковшеобразными джексоновскими вилами и вонзить их в копну сена. Затем вы кричите: «Трогай!» – после чего погонщик-крановщик хлещет вожжами лошадь, впряженную в подъемный механизм. Вся копна взмывает в воздух, зависая над специальной платформой, вы дергаете за трос, и сено валится туда, где до него может добраться работник, загружающий его непосредственно в пресс. Казалось бы, что проще? У стороннего наблюдателя может даже сложиться впечатление, что вы просто стоите себе рядышком и откровенно бездельничаете.
Но на деле все оказалось гораздо сложнее.
Начать хотя бы с того, что вилы весили никак не меньше сорока фунтов и весь этот вес был распределен крайне неравномерно, сосредоточиваясь в самых неудобных местах. При этом четыре длинных, изогнутых и острых как игла зубца, возвращаясь в исходное положение, упорно норовили впиться вам в ноги. Железяка же, приводившая в действие заслонку, оказалась снабжена острыми гранями и, похоже, была специально создана с таким расчетом, чтобы защемлять вам пальцы.
Для того чтобы управляться с такими вилами, необходимо обладать определенной сноровкой. С одной стороны, приходится то и дело уворачиваться от надвигающихся острых шипов механических грабель, влекомых парой норовистых мустангов. Отскочив в сторону, вы слышите крик работника, вкалывающего на загрузке пресса и требующего от вас новой порции сена. И тут наступает время пускать в ход вилы, но делать это нужно с умом и должной осторожностью, так как если подцепить разом огромную копну, то работнику на платформе придется надрываться, чтобы разодрать ее на охапки нужного размера. Если же, пожалев его, станете подавать сено почаще, но совсем уж маленькими порциями, то ничего хорошего из этого тоже не выйдет: вы лишь замучаете до полусмерти впряженную в подъемник лошадь, которой придется постоянно пятиться назад, да к тому же заставите простаивать работника, которому по доброте душевной пытались помочь. Прибавьте к этому для пущей наглядности густое облако пыли и мелкой сенной трухи, постоянно набивающейся вам за шиворот, а также в глаза, рот, и получите целостную, до некоторой степени правдоподобную картину происходящего. Но и это описание не идет ни в какое сравнение с жестокой реальностью, ибо никакими словами невозможно передать той гаммы чувств, что возникает в душе человека после тесного общения с прессом для сена.
От себя добавлю, что в тот день я все же кое-как продержался до вечера. Когда рабочий день закончился – а произошло это уже в темноте, спустя довольно много времени после того, как солнце скрылось за горизонтом, – у меня не хватило сил даже на то, чтобы вымыть руки.
Вместе с остальными я поплелся к навесу, служившему одновременно и кухней и столовой, где уселся за стол, уныло взирая на чумазую лепешку с куском бекона, которую повар называл нашим ужином, и мысленно стал уговаривать себя приняться за еду. В этот момент появился босс. Из его всклокоченной шевелюры во все стороны торчали сухие травинки, а спина линялой фланелевой рубахи была густо запорошена трухой.
Он пересчитывал бирки, полученные от обвязчика тюков, и вид у него был довольно безрадостный.
В конце концов Ньюболд изрек:
– Паршивых девятнадцать тонн!
– Девятнадцать диких взбесившихся кошек! – возразил я.
Босс уселся на свое место, взглянул на лепешки в тарелке, после чего повернул голову и даже открыл рот, собираясь устроить нагоняй этому огородному пугалу, возомнившему себя поваром, но потом, похоже, вовремя вспомнил, что это он сам закупал продукты, которыми теперь были вынуждены питаться все, включая бедолагу повара. Это несколько умерило его пыл.
Девятнадцать тонн!
Так оно и было. Он показал нам записи, и все мы по очереди заглянули в них, отказываясь верить собственным глазам. Готовый тюк сена тянул в среднем примерно на сто восемьдесят фунтов, а мы выдали немногим больше двух сотен таких тюков. Работники, подававшие сено в пресс, клялись и божились, что они затолкали в жерло адской машины по крайней мере полновесную тысячу тонн сена; на что обвязчик тюков заявил, что они врут и не краснеют, ибо он самолично извлек из-под пресса по крайней мере две тысячи тонн, все их перевязал, пронумеровал, откатил в сторону и сложил в штабеля.
Тут подал голос мальчишка.
Похоже, скользкие от жира лепешки не вызвали у него никаких особых эмоций. Он съел их с таким аппетитом, словно это были бисквитные пирожные, а солонина – медом. И все это запил солоноватой бурдой, которую наш повар упорно называл кофе.
Так вот, теперь этот пацан заявил во всеуслышание:
– Не огорчайтесь, парни. Учиться никогда не поздно. Вот если бы мне дали поработать на подаче сена, то уж я бы вам показал, как это нужно делать: сперва заложить охапку побольше, а потом постепенно уменьшать порции, сводя их мало-помалу просто до вороха трухи на последней закладке.
Все мы уставились на него. Что касается меня, то я и вовсе был готов его удавить. Но тут в разговор снова вступил хозяин:
– Так ты, выходит, знаешь, как это делается, не так ли?
– Разумеется, знаю! – отозвался мальчишка. – Я в свое время собственноручно строил такие машинки. Можно сказать, я же их и изобрел.
– Ну что ж, – проговорил босс, – вот завтра утром заберешься на платформу и покажешь пример, как нужно работать. Но учти, до обеда ты оттуда не слезешь.
– Да запросто, раз плюнуть! – отмахнулся пацан, но на этот раз вид у него был довольно встревоженный.
Ровно в четыре утра трамбующая чушка пресса совершила свой первый удар, а мальчишка к тому времени уже стоял на платформе, и в руках у него были вилы, оказавшиеся выше его самого.
Но самое удивительное было то, что накануне он говорил чистейшую правду, утверждая, будто бы знает, как надо работать! На него можно было обрушить самую большую копну, загромождавшую целиком всю платформу, а ему неизменно удавалось разгрести площадку для подачи, и, когда громоздкая нижняя челюсть механизма поднималась, для нее уже была готова очередная порция сена, которая незамедлительно отправлялась в прямоугольное отверстие длинной железной глотки.
