— Поспеши, Зоя, — не очень дружелюбно позвали ее кассирши. — Тобой МУР интересуется.

— Почему бы это? — спросила Зоя. Даже нотки удивления не было в ее голосе.

Саблин протянул ей тот же фотоснимок.

— Узнаете? — спросил он.

— Откуда у вас эта карточка? — нахмурилась Зоя.

— На работе спрашиваю только я. А я на работе, — настойчиво повторил, как и ранее в тренотделении, Саблин.

— А если я не отвечу?

— За отказ дать свидетельские показания я могу вас привлечь к ответственности.

Такой оборот разговора кассиршам понравился. Они даже зааплодировали.

— Не трещите, бабы! — оборвала их Зоя и обернулась к Саблину: — Вы шутите?

— Нет.

— Так что же я должна засвидетельствовать?

— Вот эту личность, — Саблин еще раз предъявил фото.

— Не вам чета. Тридцать лет — и уже доктор наук, Максим Каринцев. Старший научный сотрудник Института новых физических проблем.

— Игрок?

— Я бы не сказала. Играет нечасто и не в каждом заезде. Лошадей знает и редко проигрывает.

«С вашей помощью?» — хотел было спросить Саблин, но не спросил. Зоя сама сказала:

— Я не размечаю его программы. Это делает кто-то другой с ипподрома. Либо конюх, либо наездник.

— У него здесь есть знакомые? — поинтересовался Саблин.

— Многие. Только мне он их не назвал.

— Недавно познакомились?

— Не очень давно. Прошлой осенью в Кисловодске. Я подружилась с его приятельницей. Марина Цветкова, художница из Дома моделей.

Зоя отвечала если не с испугом, то с повышенной осторожностью. Понимала, что заинтересованность инспектора уголовного розыска далеко не случайна. Откуда у него эта карточка? Может быть, нашел ее на трибунах? Но тогда проще было отдать ее ей, а не проявлять излишнее любопытство. Но Саблин продолжал задавать вопросы.

— И вы часто с ними встречаетесь?

— Нечасто, но встречаюсь.

— Большая компания?

— Не очень.

— Ученые?

— Возможно. Но я лично встречаюсь с Максимом обычно в компании с Дином.

— А кто этот Дин?

— Из американского посольства. Что-то там по культурным связям. Но превосходно говорит по-русски. Дин — это имя, а фамилия Хэммет. Вполне порядочный, по-моему, даже просоветски настроен.

— Знаешь, Зойка, — вмешалась одна из кассирш. — На дерби я видела твоего Дина вместе с Колосковым из тренотделения.

— Что ж, и ему, может быть, понадобилось разметить программу, — отрезала Зоя.

Значит, еще не слыхали о гибели Колоскова, подумал Саблин, но информировать их не стал. Ему еще потребовалось зайти в отдел кадров, прояснить прошлое Колоскова. А прошлое это было небезынтересным. В краткой справке, открывавшей досье Колоскова, значилось:

«В 1941 году не эвакуировался из Одессы. Якобы опоздал к отходу парохода, увозившего людей и лошадей с ипподрома. В оккупированной Одессе пошел служить полицаем 28-й одесской оберфельдкомендатуры. С гестапо связан не был. В 1948 году был осужден на десять лет в исправительно-трудовой колонии строгого режима. В 1953 году был освобожден по амнистии. С мая 1954-го — конюх Одесского ипподрома. В 1974 году по ходатайству наездников был приглашен на работу в Москву».

«Следы ведут в прошлое», — вспомнил Саблин много раз читанную им реплику. Да, ведут. И, видимо, там, где оно начиналось, следует их искать.

Но у инспектора еще не был закончен розыск в Москве.

Продолжился он в коммунальной квартире на Беговой, где жил конюх. Старший инспектор явился с обыском вместе с экспертом научно-технического отдела Матвеевым и сержантом Дудко. В качестве понятых пригласил соседей по квартире, мужа и жену Захаровых, также работавших на ипподроме. Пока сержант вскрывал замок двери убитого, Саблин поинтересовался их взаимоотношениями с Колосковым. Давно ли они жили вместе с ним в общей квартире? Оказалось — давно. Ее предоставила им администрация ипподрома.

— Трудный жилец?

— Что вы! Тихоня. Слова лишнего не скажет, все молчком. Ничем не беспокоил.

— Не грубил?

— Никогда. Только угрюмый был, неласковый. Ни к нам не ходил, ни мы к нему не ходили.

— Кто-нибудь ходил все-таки?

— Наездник заходил. Плешин Михаил Иваныч. Больше, пожалуй, и никто.

— Один еще заходил, правда, — вмешалась жена Захарова. — Ни Ефима, ни мужа дома не было. Только я одна и торчала на кухне. Высокий и в плечах широк. Бритый! Волос не видела, он не сымал шапки: дело зимой было. Чужой, не с ипподрома. Не наш.

— Пожалуй, и я его на Беговой видел, — вспомнил муж. — У самого дома. Он в такси Ефима запихивал, а сам к водителю сел. Из окна, правда, смотрел…

— Когда это было? — вздрогнул Саблин.

— Да в тот самый день, когда Ефим не вернулся. После полудня. Минут не помню.

— Опознаете, если встретите?

— Может, и опознаю.

— Да и я, пожалуй, не ошибусь, — сказала жена.

А ведь это находка, задумался Саблин. В сопоставлении со Светлицким еще два неколеблющихся свидетеля. Только с мотивом будет труднее.

— Готово, Юрий Александрович! — позвал Саблина эксперт. — Вскрыли без взламывания.

Комната Колоскова полностью отражала характер хозяина. Два скаковых седла и беговая сбруя, подвешенные на свободной от окон стене, большая картина маслом, натянутая на подрамник, бесчисленное множество старинных олеографий и нынешних литографий в рамках-самоделах, а то и просто вырезанных из журналов и прибитых к стене ржавыми кнопками, без пояснений выдавали натуру и призвание профессионала-конника. Лошади, лошади, лошади, скакуны и рысаки, тренированные для рысистых испытаний и скачек конкура и выездки, отвоевали все пространство обоев. «Крепыш, Квадрат, Зейтун, Анилин, Ихор, Петушок», — читал подписи Саблин. Для бывшего хозяина комнаты снимки эти были иконами.

— Все пальцы хозяйские, — пояснил эксперт, исследовав отпечатки на ручке двери, недопитом стакане с водой, на клеенке стола и дверцах шкафа, — а вот с окурками повозимся.

Под столом было разбросано полкоробки недокуренных папирос.

— Он всегда был таким неряхой? — спросил у Захарова Саблин.

— Наоборот! — воскликнул тот. — Аккуратист. Вы только на стены поглядите.

— Может быть, волновался, — подумал вслух Саблин. — Или курил не он?

— Интересно получается, — заметил эксперт, — когда мы уезжали с места преступления, я увидел окурок. Даже машину остановил, чтобы подобрать. Тот же «Беломор», и так же изжеваны и смяты папиросы. Может быть, убитый курил или убийца.

Обыск ничего не дал, только кратенькую записку на листке из блокнота:

«Заходил. Не застал. Со здоровьем плохо. Врачи настаивают на операции. Придется в больницу лечь. Митрий».

— Кого на ипподроме зовут Митрий? — спросил Саблин.

— Плешина. Он сейчас Огонька работает.

— Так он же Михаил Иваныч?

— Давно это случилось. Когда еще поддужным у самого Рожкина был, так тот и повелел ему Митрием зваться. Сам-то он тоже был Михаил Иваныч. Чтобы не путали. Ну и повелось: Митрий да Митрий. Классный наездник. Призер.

Накануне Плешину сделали операцию. Когда Саблин вошел к нему, набросив на плечи белый халат, он лежал на спине, сложив руки на груди.

Саблин назвал себя, но удивления не вызвал.

— Что сделал страшного? — спросил Плешин, не двигаясь.

— Не вы, но кое-кто сделал.

— С Огоньком что-нибудь?

— С Огоньком все нормально, но конюх его убит.

— Ефим?

Саблин кивнул.

— Как же так? Неужели лошадь? — Плешин даже попытался подняться.

Саблин осторожно надавил ему плечо, прижав к подушке. Испуг перехватил наезднику горло.

— Лежите, лежите. Сейчас все расскажу. Не лошадь. Не четырехногое, а двуногое. Человек. А кто, мы пока еще не знаем. Только ищем.

— Где? На ипподроме?

Саблин рассказал, где и как было обнаружено тело убитого.

— Что я должен сделать? — спросил Плешин.

— Рассказать о нем. Как можно больше и как можно подробнее. О его личности, личной жизни, о друзьях и недругах, о знакомстве и встречах. Играл или не играл. Помогал ли кому выигрывать. И не старайтесь его защищать или оправдывать. Это ему уже не поможет.