– Позвольте мне рассказать вам одну историю, – обратился к хозяину поместья Халиска.

– Ну рассказывайте! – позволил дон Томас, доставая цигарку и прикуривая от спички, с готовностью зажженной доном Эмилиано.

– Однажды, – начал жандарм, – к Эль-Киду, которого в стране гринго называют Монтана, явились двое проходимцев и поведали о богаче по имени Лэвери, чей сын много лет назад был похищен мексиканскими бандитами. У этого мальчика были черные волосы и синие глаза, а на спине – родимое пятно. Ну, в общем, они сделали на спине Монтаны татуировку, имитирующую родимое пятно, и он отправился к тому самому богачу Лэвери. Там родимое пятно на спине «случайно» заметили, и счастливый отец принял его за родного сына. Но однажды Эль-Кид вспомнил, что когда-то видел так называемого сына известного бандита Рубриса, Тонио. Этот Тонио был серьезно ранен в жестокой схватке с жандармами, в которой я тоже принимал участие. Его захватили в плен и перепроводили в городскую тюрьму. И вот, когда его вели по улицам, полуобнаженного, истекающего кровью, Эль-Кид и увидел на спине Тонио родимое пятно – настоящее родимое пятно. Теперь он понял, кто был настоящим сыном Лэвери. Недолго думая, Эль-Кид отправился на юг, в глубь Мексики, вызволил Тонио из тюрьмы и чуть ли не насильно отвез его на родину. Рубрис, как обезумевший ягуар, следовал за ними по пятам, то и дело атакуя беглецов. Вот так Эль-Кид вернул Тонио настоящее имя и причитающееся ему по праву наследство. Теперь этого парня зовут Ричард Лэвери… А рассказал я вам эту историю, сеньор, для того, чтобы показать, что в Эль-Киде сидит настоящий бес, которого нам, простым смертным, не понять. Этот бес толкает его на поступки, которые другие ни за что не стали бы совершать. И как верно то, что Монтана добровольно отказался от благородного имени, любви достойного семейства и миллионов песо, точно так же верно, что он спустится с гор, дабы выполнить свое обещание, стоит вам лишь пальцем коснуться матери Хулио Меркадо.

– Пусть же так и сделают! – воскликнула Доротея Леррас. – Пусть схватят мать пеона, высекут и бросят за решетку! Вот тогда-то мы и посмотрим, действительно ли Эль-Кид таков, как о нем говорят.

– Терпение, детка, терпение, – остановил дочь дон Томас. – Это будет сделано, и очень скоро.

Брат Паскуаль изо всех сил стукнул о землю посохом. Потом снова поднял его и с силой воткнул в щель между скал, слегка расщепив прочную древесину на самом конце.

Он все еще слышал песню, которая плыла над горным перевалом среди огромных скал, отзываясь эхом от пустынных холмов, таких же голубых и сияющих, как небеса.

Эту старинную песню брат Паскуаль слышал и раньше. И всегда она заставляла его неодобрительно качать головой, поскольку слова ее мало походили на христианское воспевание любви. Но сейчас, помимо всего прочего, у монаха защемило сердце, потому что он узнал голос, исполнявший песню.

Разве можно перевести на наш грубый, тяжеловесный язык искрящийся водопад мексиканских слов? Но если сделать это добросовестно, строку за строкой, и постараться придать переводу некоторое подобие поэтической формы, то получится примерно следующее:

Последняя строка здесь настолько приглажена, что мало соответствует оригиналу, поскольку истинный ее смысл заставил бы покраснеть даже самого развязного стихотворца. Однако в Мексике то, что мы в нашей холодной стране зовем стыдливо «естественными потребностями», вызывает лишь веселый смех.

Одним словом, брат Паскуаль так и стоял, опершись огромной дланью о посох, слушая песню, пока из-за поворота не появилась девушка, столь легконогая, что казалось, она не ступает, а летит над землей.

Завидев монаха, девушка раскинула руки и с радостным криком бросилась к нему. Обняв широкие, мощные плечи великана, она подпрыгнула и расцеловала его в обе щеки. Потом, рассмеявшись, отстранилась от него и воскликнула:

– Брат Паскуаль! Ну надо же! Как я рада тебя видеть! Ну и чудеса – сколько бы ты ни бродил по горам, твой живот ничуть не уменьшается?! – и ткнула указательным пальцем в складки рясы повыше веревочного пояса.

– Что ты такое говоришь, Розита? – забыв, что собирался выговорить ей, произнес монах. – Живот мой не так уж и велик; просто я подтянул рясу повыше, чтобы было легче идти. Вот и получились складки, хотя на самом деле я вовсе не толстый.

– Ни за что не поверю, пока не увижу собственными глазами, – воскликнула Розита.

– Ну, тогда… – По простоте душевной монах уже начал приподнимать рясу, но, опомнившись, остановился. – Ах, Розита, – покачал головой укоризненно, – ты ведешь себя как чертенок. И сам старый черт всегда где-то рядом с тобой.

– Потому что он любит хорошеньких, – заявила Розита.

– Уж это точно, – согласился брат Паскуаль. – Ты очень красивая девушка, Розита.

– Небось ты каждый день встречаешь женщин в тысячу раз красивей, чем я, – поддела его Розита.

– Ну что ты! – не согласился монах. – Когда я брожу по горам и иногда размышляю о прекрасных женщинах, то у них у всех оказывается твое лицо.

– А что ты делаешь здесь, разгуливая среди скал? – полюбопытствовала девушка.

Монах выдернул из расселины посох, куда сам забил его, потом со всего маху вонзил палку на место.

– Послушай, Розита, бывают моменты, когда я просто не знаю, как мне разговаривать с тобой…

– А ты когда-нибудь знал, как надо разговаривать с женщинами, не считая старух, конечно?

– Я? Не уверен, – замялся брат Паскуаль.

– А почему не уверен?

– Потому что меня об этом никогда не спрашивали, – грустно признался монах. – А что, я совсем не умею разговаривать с женщинами?

– Ты говоришь так замечательно, что я просто не могу не любить тебя. – Розита снова попыталась расцеловать его.

Однако монах отстранил ее огромной ручищей:

– Дорогая, мне нужно кое-что сказать тебе.

– Я тебя слушаю. Может, поговорим по дороге?

– Во время ходьбы я сбиваюсь с мысли.

– Тогда зачем понапрасну тратишь столько времени, расхаживая по горам?

– Я хотел тебе что-то сообщить, и вот, пожалуйста, забыл, что именно, – сокрушенно вздохнул брат Паскуаль.

– Наверное, что-то насчет меня? – подсказала Розита.

– Ах да! – обрадовался монах. – Вернее, насчет этой замечательной… я хотел сказать – скверной песенки, что ты только что пела, Розита.

– Я думала, что, кроме гор и овец, меня никто не слышит, – улыбнулась девушка. – Братец, дорогой, я же пела ее не для мужчин.

– Почему ты всегда только и делаешь, что думаешь о мужчинах? – возмутился он.

– А о чем еще думать девушке?

– Ну, есть же эти горы, чистое голубое небо над ними, а за всем этим – вечное царство небесное.

– Но я спрашиваю, что делать девушке здесь, на земле?

– Цыц, Розита! Иногда ты выводишь меня из себя.

– Но, брат Паскуаль, если я стану петь о святом и возвышенном, то что останется на твою долю?

– Не знаю, – в замешательстве проговорил монах. Потом вдруг остановился и с силой опустил посох на землю. – Ты снова насмехаешься надо мной, Розита.

– Самую малость…

– И все же насмехаешься! Но вовсе не это сердит меня, Розита, а то, что ты расхаживаешь повсюду и распеваешь о мужчинах. Вот что печалит меня.

– Я пела не о мужчинах, а о ветре.

– Помилуй тебя Господь, бедное дитя! И прости меня, Господи, за то, что я не могу сердиться на нее.

– Но я же пела не о всех мужчинах, а только об одном.

– Какая разница?

– Еще какая! – возразила Розита. – Это все равно что сравнивать законное супружеское ложе с кое-чем другим… Но мы же не будем рассуждать на эту тему?