– Товарищ старший лейтенант, не знаю, – искренне ответил солдат, широко улыбаясь, – как раз вас искал, хотел спросить.

Шалыгин повертел в руках литровую жестяную банку, прочитал шифр на торце и озадачился, услышав шорох в банке.

– А где взял?

– Там, – солдат показал в угол, где стояли картонные ящики.

– Ладно, иди, благодарю за бдительность, – довольно поглаживая усы, не смотревшиеся на его юношеском лице, сказал Шалыгин.

Присев на ящик, он опять достал нож и тремя движениями пропорол жестяную крышку, отогнул ее и высыпал на ладонь горсть белых гранул величиной с горошину. Понюхав, он осторожно лизнул их и высыпал все в рот.

– Оригинально. Сушеный творог. Но душа требует иного.

Порыскав среди штабелей, они угостились консервированным сыром, сосисочным фаршем, судаком в томате и запили все соком зеленого горошка, прокалывая в банках дырочки и высасывая содержимое.

– Красиво здесь можно жить, – с ленцой в голосе произнес Олегов, когда, наевшись и напившись, они лежали на мешках с мукой в одной из машин.

– А как же! Они не банками, а тоннами все считают, – пробормотал Шалыгин, не открывая глаз.

Очнулись от дремы, лишь услышав перебранку у склада.

– Вы на двенадцать мешков больше загрузили! – срывающимся от волнения голосом кричал прапорщик.

– Посчитай заново: в каждой машине – шестьдесят мешков, – невозмутимым голосом отвечал Зубов.

– Вы уже отправляли машины в лагерь? – спросил подошедший лейтенант с эмблемами мотострелковых войск на петлицах.

– А чего ждать? – агрессивно ответил Зубов. – Три «Урала» с зампотехом роты уехали, машины нужно обслужить!

– Едем! – решительно сказал лейтенант.

– Пока все не загружу, не поеду, вы мне еще сок не дали!

Лейтенант задумался, посмотрел на прапорщика. Тот смутился, кивнул головой. Лейтенант, осторожно взяв Зубова за локоть, отвел его в сторону, что-то говоря на ходу. Зубов сначала изобразил разъяренный вид, потом затих, что-то спросил у лейтенанта, ткнув его пальцем в грудь, достал блокнот и сделал пометки.

– Грузим дальше! – прикрикнул Зубов на праздно стоящих солдат и офицеров. – Чего уставились?..

Картонные ящики с жестянками виноградно-яблочного сока грузить было легче, чем мешки с мукой, так что закончили быстро.

К волнующему моменту подписания накладных офицеры сгрудились вокруг Зубова и прапорщика. Зубов со вздохом сожаления, а прапорщик с облегчением поставили подписи, пожали друг другу руки, после чего лейтенант вдруг решительно заявил:

– А теперь едем пересчитывать! Будем смотреть те три машины. Я вызвал комендантский патруль.

Зубов с ненавистью посмотрел на лейтенанта и на ворота, за которыми стоял «ГАЗ-66» с бело-красной полосой поперек кабины.

Колонна тронулась в обратный путь.

– Что будет? – с тревожным любопытством спросил Олегов у Шалыгина, когда машина тряслась по песчаным ухабам по дороге в лагерь.

– Меня не интересует. Я отвечаю за связь, а не за груз, – беспечно ответил Шалыгин. – Пошли лучше в барханы, ящериц ловить…

Забрав автоматы из радийной машины и натолкав баночек с соком в карманы, они было двинулись от стоянки в восточном направлении, но, услышав крики лейтенанта, вернулись, заинтересованные развитием событий.

– Да, по мешкам бьет! Но ведь машина не полная! – брызгал слюной лейтенант.

– А я так грузил, – невозмутимо отвечал Зубов, – с расчетом на то, что «„урядник“» стол с табуретками грузить туда будет.

Солдаты и офицеры, столпившиеся вокруг, рассмеялись, одобряя Зубова и откровенно насмехаясь над лейтенантом.

Комендантская машина с тыловиками упылила. Зубов вытер пот рукавом, озабоченно посмотрел вслед, сплюнул, и зычно скомандовал:

– Рота, строиться!

Это было уже не интересно, Олегов с Шалыгиным двинулись вглубь барханов, окружавших стоянку.

Мелкие серо-зеленые ящерицы в изобилии бегали по песчаным склонам, оставляя за собой еле заметный след.

– Вот это реакция у них! Как у Брюс-Ли! – восхищенно приговаривал Шалыгин, тщетно пытаясь схватить ящерицу, которая, резко меняя направление бега, ловко увертывалась от него. Дело пошло на лад, когда они заметили, что измельчавшие потомки динозавров боятся тени. Расставив руки и пугая темным отражением, они, наконец, загнали одну из ящериц на ровную песчаную площадку и, столкнувшись лбами, схватили ее.

– Неправильная ящерка, – с укором сказал Шалыгин, взяв добычу за хвост двумя пальцами, – должна отбросить хвост, а не отбрасывает…

Запихнув ящерицу в спичечный коробок, они поставили его у подножья высокого бархана и отошли метров на сорок.

– Ну что, на банку сгущенки?

– Как обычно, – согласился Олегов.

Очередь установили жребием, первым выпало стрелять Шалыгину. Звук выстрела в тишине пустыни показался чрезвычайно громким. Рядом с коробком, не задев его, всплеснулся песчаный фонтанчик.

Дело пошло на лад, когда они заметили, что измельчавшие потомки динозавров боятся тени…

Олегов прицелился. Ему вдруг расхотелось расстреливать ящерицу. Спичечный коробок почти заслонялся мушкой, края прицельной планки воспринимались глазом слегка расплывчато. Вдруг показалось, что он слышит, как ящерка скребется и бьется о стены картонной тюрьмы, пытаясь вырваться, и, смирившись с потерей банки сгущенки, он сместил мушку чуть вправо. И тут Олегову стало дурно. Он вспомнил черные, с налитыми кровью белками, глаза мальчишки на дороге и лопнувшее брюхо ишака. «Ящерка во всем виновата», – подумал Олегов. Стиснул зубы, сместил мушку влево и выстрелил.

– И что же осталось? – Шалыгин разочарованно копнул носком ботинка ямку в песке на том месте, где стоял коробок с ящерицей.

– Ничего, – ответил Олегов.

Он подошел к пологому склону бархана и сел на горячий песок. Слабость в ногах прошла, липкий пот быстро подсох. «Не надо раскисать», – сказал он сам себе и, вспомнив, что в какой-то популярной книжке было описано упражнение для самовоспитания, лег на песок, надвинул кепи на глаза и расслабился, мысленно повторяя: «Не надо раскисать, я не раскисаю, все ерунда, ничего не боюсь, не кисну, никаких слюней»…

«От перестановки мест слагаемых сумма очень даже меняется», – мрачно размышлял Олегов, беззвучно шепча то «Саланг-Хайратон», то «Хайратон- Саланг». Первое словосочетание, казалось, было окрашено в розовый цвет радости, второе же вызывало тревогу и даже страх. Каждый, уже приметный для него пункт на обратной дороге к Кабулу только усиливал паскудное настроение: угнетали гранатовая роща, ущелье Македонского, Пули-Хумри. В Пули-Хумри он сказал, что заболел, ни в клуб на фильм, ни по военторгам не пошел, остался в спальном отделении радийной будки машины связи. Заболеть хотелось и в самом деле.

Пытаясь уснуть, он стал считать подбитые или сожженные бензовозы и бронетранспортеры на обочине…

После Пули-Хумри он лежал в будке, на пропыленной за дорогу постели, не высовываясь и придерживаясь, чтобы не сбросило на пол при крутом повороте. Пытаясь заснуть, Олегов приоткрыл шторку на окошке, а для того, чтобы утомить мозг, стал считать подбитые или сожженные бензовозы и бронетранспортеры на обочине. На второй сотне он сбился. Сон не шел, наоборот, усиливалась тревога. По поворотам и виражам машины он пытался прикинуть, как далеко осталось до того самого места. Он гнал эти мысли, снова пытался заснуть, и снова вспоминал откос, крупные валуны у дороги, шумящий ручей внизу, вырубленные, и без того редкие деревья у дороги, напоминавшие ему детские книжки про партизан, в которых фашисты вырубали леса вдоль дорог в Белоруссии…