Но когда дядя Вася получил первую «инвалидку», вдруг перестал менять протезы. Скорее всего переключил внимание на машину, потому что возмущался теперь по другому поводу.

– Инженеры, мать их так! – ругался он. – Путную машину сделать не могут! Вот бы их заставить ездить!

Осмотрительный и аккуратный Петруха Карасев катался на своей машине целых два месяца. Туров от зависти с ним здороваться перестал, только кулаком вслед грозил – погоди, и ты доездишься! Наверное, карасевской «инвалидке» бы и износу не было, да Туров накаркал беду. Петруха время от времени страдал от радикулита, а поэтому снял брезентовый верх, приспособил к сиденью широкую доску, чтобы упираться спиной, и ездил стоя. (На первых «инвалидках» вместо автомобильной баранки был мотоциклетный руль с рычагами тормоза и сцепления.) Дразня Турова, Карасев с гордым видом и на большой скорости проезжал по Великанам, выкатывался на берег, крутился по лаптошной поляне, а когда бывал выпившим, так устраивал целое представление перед деревней. И вот однажды он со всего хода врубился в столб. Хорошо, что стоял за рулем, иначе убился бы о стекло. А так Петруха вылетел из машины и укатился далеко вперед. Однако во время столкновения зацепился-таки за какой-то рычаг, порвал мошонку и, по сути, кастрировал сам себя. Отвалявшись в больнице, он вернулся домой, выпил, взял кувалду и вдребезги разбил «инвалидку».

С тех пор Петруха Карасев больше не получал бесплатных казенных машин. Они с Туровым давно помирились, однако когда дядя Вася уходил с берега заводить одну из отремонтированных «инвалидок», Петруха скрипел зубами и шел к себе во двор. В предбаннике он брал лом и мрачно ступал в сарай, где стояла сплющенная в ком железа машина.

И тогда звучный грохот долго разносился по всей деревне.

Туров тем временем маялся с зажиганием или карбюратором. И когда они уставали, то опять сходились вместе, копали червей на огороде в одну червянку, брали удочки и подавались на Божье озеро. Я часто видел на дороге их следы: левые – от кирзовых сапог большого размера, правые – оставленные протезами глубоко вдавленные ямки. Такие же следы я неожиданно находил далеко от деревни и в других местах – на старых, зарастающих проселках, на пашнях, в лесу и лугах. Отпечатки сапог, бывало, и не разглядишь, а следы протезов оставались всюду. И отметины эти подолгу сохранялись на земле; их не смывало частыми дождями, не заносило песком, и трава в них почему-то вырастала не сразу. Они вдруг вытаивали весной из-под снега и стояли до самого лета, заполненные водой, светлой и чистой, как слеза.

Дядя Федор с дядей Леней тоже долго не оставались на берегу. Слегка пьяные от тепла, солнца и запаха цветущей черемухи, они все-таки вспоминали о каком-нибудь заделье и шли к нашей избе заводить трофейный немецкий мотоцикл.

Я оставался один. В первые минуты мир вокруг казался бесконечно светлым и счастливым. Цепенела от задумчивости Рожоха, поднимая на себе палую листву и лесной мусор, почти на глазах вырастала трава, лопались и распускались гроздья черемухового цвета. Еще бы мгновение, и я бы, наверное, оторвался от земли, поверив, что все так же счастливы, как я…

Но вдруг откуда-то из голубой чистоты неба с нарастающим пронзительным воем падал на землю бекас-штурмовик, затем с утробным гулом рушился в воду подмытый берег. И когда утихала взволнованная гладь реки, над головой тревожным колокольчиком начинал звенеть жаворонок. Звонок этот будил, стряхивая остатки чудесных сновидений; он словно возвещал всему миру – жив, жив! – и одновременно навевал ощущения, с которыми мы с Илькой-глухарем тащили лодку на Божье озеро.

Я уходил с берега и, как единственный трудоспособный, шел на работу. С каждым годом хлопот прибавлялось, хотя жизнь в рожохинском лесу замирала и грозила вообще сойти на нет. Исчезали деревни, разъезжалось население, однако людей в лесах становилось больше. На машинах, на велосипедах и пешком сюда ехали охотники, рыбаки и просто отдыхающие. По ночам вдоль Рожохи, вокруг Божьего озера и в лесах полыхали костры, иногда перерастая в пожары, трещали под топорами деревья, ухали браконьерские выстрелы. И каждый год в наших краях появлялась какая-нибудь экспедиция. Сначала пришли орнитологи, затем собиратели фольклора, ботаники и, наконец, геологи. Я ходил у всех проводником и втайне надеялся – вдруг да найдут у нас что-нибудь такое, что сразу возродит и поднимет умирающую жизнь в рожохинском углу. Бывает же, где-то открывают нефть, руду или золото… Но наши птицы были как и по всей России, и великановские женщины пели старинные песни, как поют их по всей земле. Не спасли дела ни хорошие залежи строительного песка – его было повсюду много, ни даже знаменитый орех-рогульник, который столько раз выручал из беды. Наконец пришли археологи. Они раскопали стоянку древнего человека на Божьем озере, по моей просьбе – одну из могил великанов, показанных дядей Леней Христолюбовым, и ничего особенного не нашли. Черепа и кости оказались точно такими же по размерам и строению, как у современного человека.

Умом я понимал, что искать больше нечего ни под землей, ни в воде, ни в небе, однако все время ходил с чувством, будто что-то я проглядел. Неужто на месте, где столько веков жили люди, ничего не осталось в наследство потомкам? Неужто ничего не скопилось на этой земле, не нападало в щелки, как падали монетки под магазинное крыльцо?

Душа протестовала не только у меня. Не верил в это и дядя Леня Христолюбов. После того как археологи показали ему поднятый из могилы великана череп, он некоторое время ходил растерянный и обескураженный.

– Не может быть, – задумчиво говорил он. – Я же сам видел, сам!.. Если бы великанов-то не было, откуда нашему народу взяться? И откуда у села такое название – Великаны? С ветру, что ли?..

После этого он самолично занялся археологией. Он не копал, а ходил по пашням на местах бывших деревень и доставал выпаханные из земли обломки прялок, подковы, тележные чеки и позеленевшие медные бляхи от конской сбруи, проржавевшие чугунки и скукоженные детские обутки, солдатские пуговицы разных времен и меднолитые ладанки. Каждый год плуги выворачивали на белый свет все новые и новые находки, и казалось, не будет им конца и краю. Потом дядя Леня стал свозить домой брошенные кросна, кузнечные инструменты, колючие, как еж, ленты от чесальных машин, сапожные колодки и тележные колеса. А еще собирал по крышам и чуланам оставленных людьми изб кипы старых газет, журналов, амбарных книг и прочий бумажный хлам, вплоть до желтых школьных тетрадей. Одним словом, тащил к себе в дом все, что уже было не нужно и не принадлежало человечеству. Иногда в этом ему помогал дядя Федор. Они заводили мотоцикл и объезжали весь рожохинский угол. Но дядя Федор был равнодушен к находкам и ездил с Христолюбовым за компанию: они наконец сдружились и теперь уж не расставались.

Скоро вся изба дяди Лени, сараи и сенники, широкий двор, а потом и территория за воротами оказались заваленными всякой всячиной. От лобогрейки до остова газогенераторного трактора, от пастушьей дудки и до податного списка прошлого века. Оказывается, ничего не пропадало в земле.

Так в Великанах появился единственный в мире музей – музей погибших деревень.

Иногда дядя Леня медленно расхаживал по узким проходам между кучами находок, трогал их руками, перебирал, раскладывал по сортам и пробовал считать. Одних серпов набиралось около двухсот пятидесяти штук, давно перевалили за сотню железные сошники, за полусотню – самовары. В сеннике под потолком висели тридцать семь детских зыбок, и еще охапка очепов стояла в углу. Найденные в земле подковы Христолюбов прибивал сначала над дверью, однако со временем ими была обвешана чуть ли не вся стена. По примете, счастье должно было не переводиться в его доме.

А сколько еще всего этого оставалось в земле?

Только вот гигантских черепов и костей ему больше не попадалось. Однако это теперь не смущало.

– Зато сколько народу жило! – восклицал он, обращаясь к дяде Федору. – Погоди, я еще сосчитаю!