Ему казалось, что сознания он не терял, но рука почему-то соскользнула и пальцы теперь протаивали мерзлую землю. Он лежал так, что видел сквозь осколок льда в груди свои ноги в грязных сапогах и разрубленные ряды колючей проволоки, возле которых никого не было. Впрочем, нет, какая-то неясная фигура, согнувшись пополам, двигалась так то ли к нему, то ли в сторону высоты. Он глядел на эту фигуру, с надеждой кликнуть на помощь, когда приблизится, пока не понял, что это на проволоке висит убитый. И все-таки он лежал не один, на болоте все еще кричали…

Лед был чистый, прозрачный и лишь чуть изламывал предметы. Он хотел оглядеться и, показалось, уже повернул голову, но перед глазами все равно торчал осколок льда. Руки не двигались, как ни старался он поднять их, да и тело будто перестало существовать, даже глаза не двигались. Однако сознание оставалось ясным, он видел все, слышал, помнил, что случилось. Было уже светло, за болотом поднималось невидимое солнце, и оттуда же кто-то бежал, стуча сапогами по мерзлой земле, но никак не мог добежать. И тогда он подумал, что все это лишь ощущения, какой-то мираж, а сам он уже умер, вот и глаза зазеленели, отчего и видится все будто сквозь лед.

В это время кричащий на болоте стих, и возле него заговорило сразу несколько голосов. «Санитары! – догадался он. – Раненых собирают…» И вдруг почувствовал обиду, какое-то нетерпение. Захотелось крикнуть – а меня? Возьмите меня! Может, еще можно спасти, возьмите! Он силился открыть рот, но губы не слушались…

А его будто и так услышали. Рядом оказалась их ротная медсестра, упала на колени, заглянула в самые глаза – отпрянула.

– Погляди! – услышал он напряженный голос. – Его льдом убило! В грудь…

«Значит, убило, – подумал он. – Но все равно погляди лучше, может, живой еще? Ведь я слышу все, думаю…»

Медсестра дернула осколок из груди и отломила его возле самых ребер под гимнастеркой. И он сразу увидел все ясно, без искажений: руки сестры, свои сапоги и разметанную колючку.

– Я живой! – будто крикнул он, однако сестра уже бежала к другому, тому, что висел на проволоке. Он видел, как она сняла его, положила на землю, однако тут же выпрямилась и побежала дальше. А мимо, тяжело буцкая сапогами, прошагал санитар с пустыми носилками.

«Если не берут, значит, все, – решил он. – Значит, вот как умирают… И ведь ничего не болит!.. Верно говорили, будто покойники после смерти еще видят все и слышат… Но почему так обидно? А! Меня же льдом убило! Не будь ночью мороза…»

«Нет! Постойте! – крикнул он. – Я живой! Когда смерть – темнота! Я вижу! Солнце, светло… Я чувствую! Постойте!»

Санитар зацепился за колючую проволоку, заругался и чуть не выронил носилки…

Поднявшееся солнце и теплый ветер растопили землю, и теперь она стала влажной и черной, а на взгорке за колючкой поднимался призрачный белесый пар. Казалось, что ее подогревают снизу, держат возле огня, как мокрую шинель, и, как на шинели же, выступают на ней мелкие бисеринки воды. Ему чудилось, что земля оттаяла быстро, на его глазах. Он потерял ощущение времени, по-прежнему считая, что не теряет памяти. Может, и правда в тот весенний день резко потеплело, и сразу же после санитаров пошла похоронная команда. А может, он лежал сутки? Двое?..

Он услышал наползающий откуда-то шорох, словно по земле тянули железный лист. Потом увидел лошадь, запряженную в волокушу, и трех человек с ней. Люди остановились у проволоки, где лежал убитый, положили его на волокушу и поехали прямо на него. Он видел вырастающую перед глазами лошадиную морду, сыромятную уздечку на ней, приопущенные веки и раздутые от напряжения ноздри. Над головой лошади сиял желтый нимб дуги…

Волокуша остановилась возле ног. Пожилой старшина поднял его винтовку и деловито повесил ее на лошадь, зацепив за седелку. Там уже висело несколько автоматов и винтовок. Потом он наклонился, расстегнул на груди гимнастерку, пошарил рукой у горла – искал медальон.

– В кармане, – будто бы сказал он, и старшина, расстегнув карман на груди, достал оттуда солдатскую книжку и привязанный к ней медальон. Двое других взяли его за шинель, как за пеленку, и положили на волокушу.

– Вроде последний, – сказал один из них, распутывая вожжи. – Но, пошли!

Лошадь взяла волокушу с натугой, загремел железный лист. А старшина остался на месте. Он выгреб из глубокого шинельного кармана горсть черных медальонов и стал считать их, ссыпая в другой карман…

– Я в штаб! – крикнул старшина. – А вы копать начинайте!

Он лежал на боку с запрокинутой головой, видел проплывающую перед глазами землю, часть березовой оглобли и забитую грязью чашечку конского копыта, которое опрокидывалось на каждом шагу. Все это дрожало перед глазами, потому что каска упиралась в деревянный передок волокуши и дрожь ее передавалась голове. Где-то за спиной, почмокивая и понукая лошадь, шел солдат из похоронной команды. Волокуша полезла в гору, на высоту, куда он не смог добежать.

А там, на высоте, он увидел, как несколько солдат в зеленых телогрейках, измазанных глиной, снимают накат с блиндажа. Те же двое взяли за шинель и положили в ряд с другими. Теперь он видел только небо, глубокое и чистое, и ему казалось, что он лежит здесь один. И это ему одному где-то рядом делают из блиндажа могилу.

Вдруг он услышал жаворонка! Невидимый, он трепетал в небе прямо над его лицом. И сразу не стало слышно шарканья лопат, тяжелого дыхания работающих людей. Жаворонок пел взахлеб, и ничего больше не было на земле в тот момент!

Он оторвал голову в тяжелой каске, привстал на руках и, неожиданно ощущая легкость в теле, потянулся в небо. Показалось, голос жаворонка становится все ближе и ближе…

Однако небо перевернулось, а перед глазами очутилась влажная черная земля и длинный ряд убитых бойцов в безременных гимнастерках. Вместо пения он услышал тихий, пришептывающий голос:

– Упокой, Боже, душу раба твоего, воина… Упокой, Боже, душу раба твоего, воина…

И увидел перед собой бородатое лицо старого человека в кургузой солдатской шапке. Человек снимал с него каску.

– Опять религиозная пропаганда? – сурово окликнул знакомый голос. – Прекратить отпевание!

– Так я же перед мертвыми, – виновато сказал человек. – Какая пропаганда? Уж позволь я шепотком, православные же…

– Отставить!

«Надо крикнуть: „Я живой!“ – безнадежно подумал он, чувствуя, как с него снимают шинель. – Я живой! Живой!»

Он ощутил руку на своем лице, теплую, живую руку, – человек закрывал ему глаза.

«Я живой! – кричал он. – Разве не видите – живой!»

– Да он живой! – вдруг закричал человек. – Ой, сюда, мужики! Живой! Глаза не закрываются! И кровь со рта теплая…

Над ним в упор склонился старшина, заглядывал в глаза, дышал в лицо горячим дыханием.

– А верно, живой! Куда же тебя ударило… Вижу!

Он слышал, как затрещала раздираемая гимнастерка на груди, увидел мелькание руки со свитком бинта, а возле губ – нож, которым разжимали зубы.

– На волокушу и в санбат! – кричал старшина. – Ну-ка пошевелись! Рысью! Завернуть в шинели!

В глазах опять плясало небо. Он лежал на шинелях между ног стоящего на волокуше бородатого старика и, несмотря на мягкую подстилку, на жестяной лист, спиной ощущал все неровности проносящейся под ним земли. От тряски по рытвинам и шишкам он оживал. Точнее, чувствовал, как разливается по телу жгучая, саднящая боль, и в этой боли возрождалась жизнь.

– Довезу, довезу, – приговаривал старик, нахлестывая лошадь концом вожжей. – Раз сразу не помер – довезу…

Возле палаток медсанбата над ним склонилась их ротная сестра. Ее шапка упала ему на лицо.

– Его убило! Льдом! Зрачки…

Когда убрали шапку, он увидел другое лицо, в белом колпаке; немигающие, запавшие глаза, короткое движение губ.

– Проникающее в грудную полость… Кровопотеря… Переохлаждение… Шок… К агонизирующим!

Бородатый старик из похоронной команды и еще кто-то подняли его на шинели и положили на солому, рядом с другими бойцами в пятнах бинтов. Потом он увидел шприц в руках сестры, с ампулой, надетой на иглу. Старик заворачивал шинелью босые ноги. То ли от укола, то ли от шинели на ногах он снова ощутил легкость, боль отступила.