– А что, Алексей Петрович, – спросил Чернобай, – глубоко здесь под нами или нет?
Дядя Леня удивился такому вопросу: ему ли не знать, сколько здесь глубины, если второй год лед на озере сверлит?
– Двое вожжей, – ответил. – Глубоковато… Ты замерз, поди. Айда-ка домой!
Доктор послушался, смотал удочку, и дядя Леня заметил, что на крючке и наживки-то нет и лунка нечищена. Когда пришли домой, тетя Маруся им огненного борща налила, сала нарезала, квашенной в вилках капусты поставила – все то, что любил Чернобай. Выпили они по стопке, и тут доктора словно прорвало.
– Мне, – говорит, – новую должность дали. Теперь я член-корреспондент. Вот такие дела. А лет мне всего тридцать два.
– Это, брат, радоваться надо! – сказал дядя Леня. – Молодой да ранний!
– Нет радости, – вздохнул Чернобай. – Жизнь проходит, а радости нет.
Дядя Леня почувствовал, что его аж распирает – так много всякого накопилось, наворотилось в душе, но, видно, сказать некому. Тем более и раньше подозрение было, что доктор секретной работой занимается. Но если бы даже и не секретной, то все равно кому расскажешь? Это же надо, чтобы тебя выслушали с пониманием. Ладно, есть бог или нет его – вопрос сложный. Хоть и доказано, что нет, но он все равно должен быть, например, своя собственная совесть. Высший бог. Однако вместе с верой, с религией церковной отняли у человека очень важное в жизни действие и право, которое бы отнимать не следовало, – исповедь. Тысячу лет человека с детства к этому приучали, давно сделали душевной потребностью, жаждой к поверке и очищению совести. Наверняка в генах успело отложиться и передаться по наследству. Однако религии не стало, попов тоже – и пускай! – но куда эту жажду денешь? За десятки лет человеческую природу не перестроишь, следовало бы подумать об этом и замену найти. Вот в людях и накапливается, наслаивается одно на другое, хорошее на плохое, а сам с собой не всякий разобраться сможет, отделить зерна от плевел. И молчит человек, и носит в себе колючие, как орех, мысли. Опять же не каждый может излить душу первому встречному. Вот он и замыкается в себе, судит себя то так, то эдак. Не отсюда ли неврастения – современная болезнь, стрессы, раздраженность такая, что маленькая искра – и человек как порох? И не отсюда ли веет суховей непонимания отцами детей, детьми отцов, поколением поколения?
Одним словом, доктора прорвало перед дядей Леней. И раньше заметно было – присматривался, прислушивался к нему, словно врач через трубку, наконец поведал свою беду. Чернобай был физиком-ядерщиком, ставил опыты с атомом, по молодости и от увлечения лез куда надо и не надо, ничего, кроме науки, не помнил и облучился. Теперь вот хватился – годы-то приличные! И жизнь кругом есть, другая, с другим счастьем и радостью. Теперь бы самое время жениться, семью завести, ребенка, а нельзя, невозможно. Какая же дура за него пойдет?.. Дядя Леня подрасспросил еще, что к чему, и приуныл – жалко парня! Вон как мается, и все из-за атома проклятого. Потому, видно, и товарищи его жалеют…
Но тут его осенило. Хлопнул он по спине физика, выматерился залихватски и с удовольствием.
– А я тебя вылечу! Вот на спор: к весне бабы за тобой гужом да гужиком побегут!
Чернобай сначала не поверил. Я, говорит, к таким врачам обращался, такими снадобьями лечился – все напрасно, неизлечимая болезнь – радиоактивное облучение. Дескать, спасибо, что выслушал, что понял, что разделил со мной беду. А дядя Леня не унимается, так интересно стало, так ему захотелось вылечить атомщика, что зачесался от нетерпения. Выпили они еще, уперлись лбами за столом, как братья, и рассказал дядя Леня про орех-рогульник и про голодную зиму сорок третьего, и про шалопутное лето, и про стариков Тятиных рассказал. Подробно все, с деталями, и в таких красках, каких и не бывало сроду. Что-что, а байки травить он умел мастерски. Доктора так спирт не брал, как россказни лесника. Человек надеждой жив, особенно больной человек. Глаза у него заблестели, голос возмужал, а дядя Леня, чуя это, во второй раз о людях белой березы поведал. Короче, тут же и условились, что доктор съездит в город, возьмет там отпуск месяца на три-четыре и прикатит лечиться.
Наутро доктор уехал, едва рассвело, а дядя Леня места себе не находил. А ну как со спирту-то наврал, натрепался и лечение не поможет? Вот обман будет, вот позор! Такого человека обмануть – лучше уж головой в прорубь. От сомнений своих не выдержал и передал весь ночной разговор тете Марусе. Та как поднялась, как подсыпала соли на рану – вообще терпения не стало. Хоть догоняй доктора, падай на колени и проси прощения. Ведь человека обнадежил в таком щекотливом деле! Да разве выпросишь? Простить-то он простит, человек уважительный, но на душе его что будет?! Привык инвалидную команду на берегу под черемухами развлекать да успокаивать, но фронтовики – народ свой, понимают все и такую войну пережили, столько страданий вытерпели, что хоть заведомо обман придумай – не обманешь. Они-то всему цену знают. А этот, кроме своей науки атомной, ни черта в жизни не видел и не смыслит. Дитя в тридцать два года! Ему же – не инвалиду – протез из березовой чурки, даже из самой крепкой, не выстрогаешь…
Но что делать? Взял он пешню, веревки с куделей и пошел на Божье. Лед на озере около метра с наледью, надолбился, что руки мозжило, работу свою по лесничеству бросил на неделю. Пока Чернобай ездил в оба конца, дядя Леня четыре мешка ореха наловил, дома перечистил, высушил. Тетя Маруся помогать ему стала, хлопочет и плачет, только не за мужа – за доктора. И совет дала, мол, если в войну-то орех и в самом деле омолаживал организм, то надо не только есть его, а всю жизнь сделать, как в войну была. Может, тогда что получится.
Доктор приехал, и заметно было – радости в нем сильно поубавилось. Вроде тоже одумался и сомневаться начал. Дядя Леня взялся за лечение, бодрости на себя напустил. Кормил почти одним орехом и другой еды не давал, хотя Чернобай привез с собой много всяких продуктов. А чтобы не вводить его в смущение перед тетей Марусей, перебрался жить в кордонную избу на Божье. Правда, пришлось оттуда выселять тетю Варю, которая не хотела жить в Великанах, не выполнив плана по метлам, – ходить каждый день далековато. Однако не будешь же гостя на голодном пайке держать, а сам жрать от пуза? На его глазах? Никуда не денешься, и сам сел на скудный паек, на хлеб да картошку. Чернобаю же определил рацион зимы сорок третьего: кусочек черного хлеба, изредка – сала, картошину и вволю ореховой каши. Доктор лишь из-за стола, он ему пригоршню жареных ядер вместо семечек. И стал всюду за собой таскать, дрючок санный рубить, дрова готовить, метла вязать, короче, вся зимняя работа лесника. С утра двуручную пилу и топоры в руки и – айда в лес до ночи. Снег по горло, мерзлая древесина еще тяжелее кажется, а ее на руках надо вытаскивать. Через две недели доктор так потощал, что городские брюки сваливаться стали, поначалу кожа мешками висела, пока не растянулась и не убралась, как живот у родихи после родов. Но, несмотря ни на что, Чернобай выносил все с терпением, как когда-то свою атомную науку. Бывало, морщился, зеленел, однако пихал и пихал в себя орех-рогульник. И только раз не выдержал, говорит, затмение нашло, сорвался. Проснулся ночью, встал тихонько и полез к чугунку за картошкой. Дядя Леня услышал, отобрал сворованное, настыдил, насовестил и спать отправил.
Иногда на Божье приходила тетя Маруся, приносила свежий хлеб. Глядя на мучения доктора, однажды не выдержала: можно ли так человека мытарить? Да уж лучше жить как есть, чем эдак страдать. Хоть бы надежда была… А у дяди Лени как раз уже появлялась надежда, невидимая, но душой ощутимая. Словно кто на ухо шептал: так и дальше давай, польза будет, однако ум протестовал.
– Молчи! – пригрозил он жене. – А то и тебя на орех посажу. И сам сяду.
Как только снег сошел, работы еще прибавилось: дяде Лене план на заготовку строевого леса дали. К тому же орех надо было впрок готовить, пока он корни на дне не пустил и не пророс. И все успевали – рыбачили еще, березовый сок вволю пили, болонь скоблили и ели. Чернобай сначала неразворотливый в работе был, от голода страдал, от боли в мышцах – знамо дело, городской, к тому же умственный работник, – но весной уже вовсю был, с пилой поднаторел, с топором, а характер-то еще в науке сложился, трудолюбивый, упорный. Пока задания не выполнит – не уйдет. И несмотря на худую кормежку, показалось, даже в плечах раздался, спина выпрямилась.
