– Кто может знать, что думает Унгит, – тихо сказал грек.

Редиваль устала кататься на спине. Она легла лицом в траву и тихо сказала, глядя снизу вверх на грека:

– Зато очень нетрудно узнать, что думает насчет этого Жрец Унгит. Может, мне стоит сходить и спросить?

Непреодолимый страх перед Жрецом снова проснулся в моем сердце и соединился со страхом за наше будущее.

– Сестрица! – сказала Редиваль, обращаясь ко мне. – Отдай мне бусы из голубых камней, те самые, которые тебе подарила наша мать.

– Я отдам их тебе, как только мы вернемся домой, – сказала я.

– А ты, раб, – продолжала Редиваль, глядя на Лиса, – научись вести себя с царевной. И почаще советуй отцу выдать меня замуж за какого-нибудь царя. Да не за любого, а за молодого, красивого жеребца с широкими плечами и густой золотистой бородой. Ты ведь вертишь моим отцом как хочешь, когда он запирается с тобой в Столбовой зале. Ни для кого не секрет, кто из вас двоих на самом деле царь Гломский!

На следующий год в стране случился бунт. Поводом к нему послужило увечье, которое мой отец нанес Тарину. Юноша сам по себе был такого незнатного рода, что даже не совсем понятно, как он умудрился попасть ко двору, но у его отца были дела с людьми более знатными, и ему удалось подговорить на бунт девять князей из северо-западных земель. Мой отец сам возглавил войска (надо сказать, что, когда я увидела его в полном боевом облачении верхом на его любимом коне, мое сердце зажглось до тех пор неизвестной мне дочерней любовью) и одержал победу. Обе армии понесли огромные потери – большие, чем наша страна могла себе позволить, – и победа эта никого не порадовала. Наше положение стало еще более шатким.

На этот год снова был неурожай, и появились первые признаки лихорадки. Осенью Лис подхватил ее и чуть не умер. Я не могла ухаживать за учителем, потому что, как только он слег, отец сказал мне:

– Ну вот, девочка, ты уже умеешь читать, писать и болтать по-гречески. У меня есть для тебя работа: ты будешь вместо Лиса.

И после этого разговора я почти переселилась в Столбовую залу, потому что работы для меня в те дни выдалось очень много. Хотя я была вне себя от страха за жизнь Лиса, я не могла не заметить, что помогать отцу оказалось не столь уж неприятно. На время он даже перестал меня ненавидеть. В конце концов он стал говорить со мной если не с любовью, то с уважением: так, как мужчина мог бы говорить с мужчиной. Я наконец поняла, в каком отчаянном положении мы оказались. Ни один из соседних домов божественной крови (а только с такими наша семья могла сочетаться законным браком) не отдавал дочерей в жены моему отцу и не хотел просватать его дочерей за своих царевичей. Наши собственные князья шептались о том, кто займет Гломский трон после отца. Со всех сторон нам грозили войной, а у нас не было сил, чтобы противостоять этим угрозам.

Вышло так, что Лиса выхаживала Психея, хотя это и было ей строго запрещено. Она могла даже побить или покусать того человека, который рискнул бы стать между ней и дверью комнаты Лиса. В ее жилах тоже текла гневливая кровь нашего отца, хотя гнев Психеи всегда шел от любви ее сердца. Лис одолел хворь, только стал совсем седым и старым. Но бог, который преследует наш род, все хитро продумал. История о том, что Психея ходила за Лисом и он выздоровел, разлетелась по всему городу. Одной Батты хватило бы для того, чтобы растрезвонить эту новость повсюду, а таких, как Батта, во дворце было не счесть. В устах у людей эта история превратилась в сказку о прекрасной царевне, которая исцеляет лихорадку одним своим прикосновением. Не прошло и двух дней, как у дворцовых ворот уже столпилась добрая половина жителей столицы. Кто только не пришел ко дворцу! Из нор своих выползли самые диковинные калеки, выжившие из ума старцы вдруг вообразили, что их жизни стоят того, чтобы их спасать, люди несли своих грудных младенцев и агонизирующих больных. Я стояла и смотрела на них сквозь зарешеченные окна дворца, и жалость просыпалась во мне от этого печального и страшного зрелища, от этого неистребимого запаха чеснока и немытых тел, стоявшего над пестрой толпой.

– Царевна Истра! – кричали несчастные. – Пришлите нам царевну, руки которой исцеляют! Мы умираем! Спаси нас! Спаси!

– Хлеба нам! Хлеба! – кричали другие. – Откройте царские амбары! Мы умираем с голоду!

Сперва они не решались приблизиться к воротам, но потом осмелели. Не прошло и часа, как они уже замолотили в них кулаками.

– Принесите огня! – кричал кто-то, но сзади другие голоса слабо твердили: – Исцели нас! Исцели! Царевна с волшебными руками!

– Ей придется выйти к ним, – сказал отец. – Нам не сдержать толпу. (Две трети дворцовых стражей к тому времени скосила лихорадка.)

– Может ли она исцелить их? – спросила я у Лиса. – Веришь ли ты сам, что именно ее руки исцелили тебя?

– Кто знает? – сказал Лис. – То, что руки некоторых людей исцеляют, вполне в природе вещей.

– Выпустите меня! – сказала Психея. – Это же люди!

– Какие это люди! Это сброд! – сказал отец. – Они поплатятся за свою наглость, дайте только срок! Но не будем терять времени – оденьте девчонку. Она хороша собой, и смелости ей не занимать.

Психею облачили в царские одежды, возложили на голову венок и отворили перед ней дверь. Бывает, что заплакать не можешь, но грудь словно сотрясают рыдания. Так было со мной тогда, и так случается до сих пор, стоит мне только вспомнить, как Психея, тоненькая и хрупкая, вышла из прохладной тьмы дворцовых покоев в тлетворный зной городской площади. Когда дверь открылась, люди в панике отхлынули назад. Они ожидали не иначе как толпу воинов с копьями, но, увидев то, что они увидели, упали на колени. Красота Психеи (а многие из них никогда не видели царевну прежде) повергла их едва ли не в ужас. В наступившем молчании хорошо было слышно, как в толпе поднимается тихий стон, почти рыдание, которое становилось все громче и громче, пока не превратилось в нестройный многоголосый крик:

– Богиня! Это богиня!

Рев толпы прорезал звонкий голос какой-то женщины:

– Сама Унгит в человеческом образе почтила нас!

Психея шла среди всего этого безумия, спокойная и торжественная, как дитя, идущее к доске отвечать урок. Она прикасалась к людям, и люди падали к ее ногам, пытаясь поцеловать если не ступни ее, то хотя бы край одежды, или тень, или землю в том месте, где ступила ее нога. А Психея продолжала прикасаться к больным, казалось, что этому не будет конца, потому что толпа на площади, вместо того чтобы таять, все росла и росла. Это продолжалось несколько часов. Даже мы, стоявшие в тени портика, изнемогали от невероятного зноя того полудня. Вся земля молила о ливне, который (теперь мы это знаем) так и не пришел. Я заметила, что Психея бледнеет прямо на глазах, а походка ее становится нетвердой.

– Великий царь! – обратилась я к отцу. – Она умирает!

– Если она не доведет дело до конца, то умрем мы все. Нас просто растерзают, – сказал отец.

Все закончилось только на закате. Мы отнесли Психею в постель и уложили. В следующий день она уже металась в лихорадке. Но лихорадка не смогла одолеть ее. В бреду Психея часто говорила о чертогах из золота и янтаря на вершине Седой горы. Даже когда ей было совсем плохо, на ее лицо не падала тень смерти. Казалось, что смерть просто не отваживалась приблизиться к ней. И когда Психея окончательно выздоровела, ее красота стала еще более волшебной, чем прежде. Детство ее прошло – иной, более строгий и сильный свет излучало лицо девочки.

– «Нет, осуждать невозможно, – стихами пропел Лис, – что Трои сыны и ахейцы брань за такую жену и беды столь долгие терпят: истинно, вечным богиням она красотою подобна!»[2]

Часть заболевших лихорадкой выздоровела, часть умерла. Только богам ведомо, были ли выздоровевшие теми, к кому прикоснулась Психея, но боги, как всегда, отмалчиваются. Люди, однако, были уверены, что дело обстояло именно так. Каждое утро у стен дворца мы находили приношения для Психеи: ветви мирта, венки, вскоре и то, что обычно жертвовали только Унгит, – медовые лепешки и голубей.