Совершенно ошеломленный, Конверс пытался выделить отдельные слова и фразы. Необходимо извлечь скрытый в них смысл! “Бристоль-Кемпински” – отель в Западном Берлине, это ему ясно. Но было в ее словах что-то еще, что должно было пробудить в нем воспоминания, их общие воспоминания. Но что именно?

“Я несколько лет не виделась со своим бывшим мужем…” Нет, это всего лишь ложь. “Он всегда был неуравновешенным человеком…” Не совсем ложь, но не это она пыталась ему сказать. “Мы, собственно, давно чужие люди… не поддерживаем никаких отношений…” Еще одна ложь, но и ее можно интерпретировать как: “Прекрати это!” Хотя едва ли. Что же тогда? Что-то сказанное перед этим… “Я – консультант…” Вот оно!

“Можно попросить мисс Карпентье? Говорит мистер Вислтой, Брюс Вислтой. Я – негласный консультант, средства от пота “Спрингтайм”, ваше агентство выполняет для нас один художественный заказ, и дело, по которому я звоню, – очень срочное, весьма срочное!” Все это произносилось взволнованным голосом.

Секретарша Вэл была особой весьма болтливой и любительницей посплетничать, поэтому, когда Джоэлу нужно было вызволить Вэл на часок или даже на целый день, он говорил по телефону примерно вот такое. И каждый раз это срабатывало. Если же какой-нибудь одержимый служебным рвением вице-президент (а таких было не меньше дюжины) желал узнать, куда она запропастилась, взволнованная секретарша тут же докладывала ему о срочном телефонном звонке какого-то клиента с заказом на огромную сумму. Этого оказывалось вполне достаточно для любого администратора-язвенника, все же остальное сводилось к профессиональному мастерству Валери. Она обычно заявляла, что все удалось утрясти, и никто, как правило, не стремился выяснить подробности, способные вызвать только новый прилив желчи.

Сейчас она подсказывала ему, что следует прибегнуть к этой испытанной тактике на случай, если полиция контролирует ее телефонные разговоры. Он сделал бы так в любом случае, но она все же решила предупредить его.

Телевизионное интервью завершилось, последние минуты его велись уже на голландском языке, на экране оставалось неподвижное изображение Валери. Неподвижное изображение! Значит, передача была предварительно записана. Когда же в таком случае ее записывали? Как долго Вэл в Берлине? Черт побери, и как это он умудрился не выучить ни одного иностранного языка? Незнание иностранных языков Вэл назвала национальным позором. Совершенно справедливо, она могла бы еще добавить, что в основе этого лежит присущее американцам высокомерие.

Конверс оглядел кафе в поисках телефона. Один из аппаратов висел на стене рядом с дверью в мужской туалет, но он не знал, как им пользоваться. И тут он снова услышал собственную фамилию.

– De Amerikaanse moodenaar Converse is advocaat en was piloot en de Vietnam-orloog. En andere advocaat Franz, een vriend van Converse… [145]

Джоэл машинально взглянул на экран телевизора и замер, ошеломленный и буквально парализованный. Это были хроникальные кадры, камера показала дверь какой-то конторы и остановилась на человеческом теле, навалившемся на стол. От головы, упавшей на деревянный полированный стол, будто извивающиеся змеи на голове ужасной Медузы, растекались во все стороны струйки крови. Господи! Да это же Рене!

И тут в верхнем левом углу экрана появилась фотография Маттильона, затем – совершенно неожиданно – выплыла еще одна фотография. Это был он, Amerikaanse moodenaar [146] Джоэл Конверс. Никаких пояснений не требовалось. Рене убит, и его убийцей объявлен он. Вот, значит, почему “Аквитания” распустила слух о том, что он направляется в Париж.

Он нес смерть, он нес ее всем своим друзьям – старым и новым: Рене Маттильон, Эдвард Биль, Эвери Фоулер… Нес он смерть и врагам – он не знал их имен и не знал их лично: человек в светло-коричневом плаще в подвале в Париже; охранник на берегу Рейна; летчик в поезде; наемник у подножия мусорной пирамиды на свалке с совершенно незапоминающимся лицом, а сразу же вслед за ним и шофер, который в общем-то довольно дружески относился к нему в каменном домишке с железными решетками на окнах; старуха, блестяще сыгравшая свою роль в шумном вагоне… Смерть… Так получилось, что он становился либо пассивным наблюдателем, либо палачом – и все это из-за ненавистной “Аквитании”. Жизнь снова возвращала его в прошлое, в затерянные в джунглях лагеря, куда он поклялся никогда больше не возвращаться. Как и тогда, только бы сохранить свою жизнь, а там пусть уже кто-то другой, более достойный, найдет правильное решение. В этот момент смерть была и самым верным его союзником, и самым злейшим его врагом. Он не способен взвалить на себя тяжкий груз ответственности, он к этому просто не готов. Хорошо бы провалиться в небытие, и пусть кто угодно принимает на себя это дело, возложенное на него в Женеве.

Господи! Запись передачи! Если это интервью записывалось двенадцать или двадцать четыре часа назад, то Вэл не могла получить отправленную из Бонна бандероль. Она ее и не получила! Иначе бы зачем ей лететь в Европу?

Боже мой! Потирая лоб, в полной рассеянности, Джоэл наспех допил остатки виски. Если пакет не попал в руки Натана Саймона, нет никакого смысла ему звонить. Можно не сомневаться: Саймон потребует, чтобы он сдался, и тут же попытается выяснить, откуда он звонит. Нат не станет нарушать закон, он может отчаянно бороться за своего клиента, но до этого клиент обязан подчиниться закону. Это было его религией, намного более важной, чем Библия; закон, считал он, признает право на ошибку, а потому он человечен и далек от метафизической косности. У Конверса начали дрожать руки – нужно обязательно все выяснить!

– Ваше филе, менеер.

– Что?

– Ваше филе, сэр, – повторил официант.

– Вы говорите по-английски?

– Да, конечно, – сказал мрачноватый лысый человек с холодной вежливостью. – Мы уже разговаривали с вами, но вы были очень возбуждены. Так уж действует этот район на мужчину, а?

– Послушайте… послушайте… – Подчеркивая каждое свое слово, Джоэл поднес ладонь ко рту. – Я хорошо вам заплачу, если вы закажете для меня телефонный разговор. Я… я не говорю ни по-немецки, ни по-французски и вообще ни на каком языке, кроме английского. Вы меня понимаете?