(* Спички Полтака в Вене (польск.) *)
Князь засопел и опять на портьеру. - Где же это, стало быть, эти того... дозволенные спички? - Не знаю, ваше сиятельство, - отвечает лекарь, - и... никто не знает. - Вы врете! Князь в нетерпении обернулся опять к портьере и воззвал: - Пожалуйте, пожалуйте... Нечего там скрываться. Извольте мне объяснить, где можно достать дозволенных законом спичек? - Не знаю, ваше сиятельство, - отвечал правитель. - А, вы не знаете! Вы не знаете! А в таком разе я, стало быть, не делаю никакого преступления, потому что я и закона-то этого не знал. - Извините, ваше сиятельство, но неведением закона отговариваться запрещено, - кротко заметил язвительный лекарь. - Да, что это за черт меня преследует! - вскрикнул князь и, обратясь к правителю, добавил: - запрещено? - Запрещено-с. - Куда же, ваше сиятельство, мне идти брать себе законные средства к жизни? - смиренно вопросил лекарь. Князь сопнул, собственными руками завернул к порогу и лекаря, и правителя и вместо напутствия сказал им: - Убирайтесь вы, стало быть, к черту... если это не запрещено.
Кроме взяток, которые запрещались и которых невозможно было не брать, как равно невозможно было обходиться и без запрещенных спичек, разновременно, кажется, все было запрещено. Запрещалось, например, представлять к награде орденами не имеющих пряжки, но дозволялось обходить это запрещение; запрещалось ремонтерам полевой пешей артиллерии платить дороже 50 руб. за лошадь, а выдавалось по сту рублей на коня; одно время студентам запрещалось не только ходить в фуражках, но даже иметь их; запрещалось офицерам носить калоши и фуражки, а писарям запрещалось ездить на дрожках. Эпоха эта даже воспета Пушкиным в стихах:
"Когда в столице нет царя,
Там беспорядкам нет уж меры:
На дрожках ездят писаря,
В фуражках ходят офицеры".
Запрещалась ловля рыбы на крючки; запрещалась продажа водки, вина и пива в торговых банях, где все это вечно продавалось и продается; запрещались и по днесь запрещены дома терпимости, и есть суровые законы, по коим следует карать содержательниц этих домов, но есть и административные правила и для самих этих содержательниц, и для женщин, промышляющих своим телом; запрещалось помещикам заставлять крестьян работать более трех дней в неделю, и не соблюдалось это нигде, кроме западного края; запрещалось крестьянам работать на себя по воскресеньям и табельным дням, соблюдение чего было вовсе невозможно, ибо, во-первых, крестьяне, заморенные целую неделю на барщине, умерли бы с голода, не работая на себя в воскресенье, и, во-вторых, табельных дней крестьяне и не знают; запрещалось в России ездить с колокольчиком, а в нынешнем привислянском крае запрещалось ездить без колокольчика; запрещалось ношение усов во флоте, в пехоте и в тяжелой кавалерии; запрещалось дворянам и чиновникам носить "круглые бакенбарды"; запрещалось монаху иметь в келье письменные принадлежности, "дабы он не писал ябед"; запрещалось двум юнкерам останавливаться и разговаривать, "понеже (слова указа) два фендрика ничего путного друг другу сообщить не могут"; запрещалось иметь богословские споры без ведома полиции; запрещалось разъяснять в книге, как надо "печь пироги в вольном духе"; запрещалось семинаристам "иметь одежду вкратце" (т.е. короткую); запрещалось служащим людям жениться на крестьянках и мещанках; запрещалось иметь письменные транспаранты без подписи цензора Елагина... Одним словом, запретам этим, сколько хранит наша слабая память, конца нет. Закон уставал запрещать; запрещали командиры, городничие, откупщики, ярыжки. В пехоте было выдумано запрещение солдатам "не дышать в строю" (1*), в Кузнецке в Сибири некий исправник запретил крестьянам колоть домашних животных, чтобы умножалось скотоводство, а крестьяне взяли да и распродали весь скот (2*). Известный сибирский дока Пекарский тем и прославился, что на всех операциях держал исключительно одних беглокаторжных, пристанодержательство которых строжайше запрещено. Он вдвойне нарушал закон, но его хвалили за это (3*). Откупщики (что уже, кажется, за власть такая?) - и те запрещали. Так, например, были под запрещением мед, называемый "воронок", что выделывается на воскобойнях, и квас, потому-де, что в квас можно положить и хмелю. В конце концов, не полагаясь на свою память, мы в самом деле не знаем, что было когда-нибудь не запрещено и преувеличивал ли что-нибудь покойный профессор Морошкин, говоря, что "мы, благодаря этим запрещениям, только и делаем, что совершаем преступления".
(1* См. рассказ С.Турбина "Армейские доки". (Прим. автора.) *) (2* См. сочинения Флеровского о рабочем классе в России, с. 39. (Прим. автора.) *) (3* См. сочинения Флеровского о рабочем классе в России, с 7. (Прим. автора.) *)
Случаев, где запрещения оказывали бы благие результаты, очень немного, да и то это замечено на иностранцах, пока они еще не оборкаются у нас с нашими запрещениями. Нашему же русскому человеку стоит только сказать: - Нельзя, мол, нельзя, - запрещается! Он уже сейчас и приспособится, как это одолеть. Гоголь говорит: "Стоит только поставить какой-нибудь памятник или забор, так сейчас и вынесут на десять возов всякой дряни"... У нас в Петербурге пишут, пишут на углах безобразные: "запрещается", "строжайше воспрещается", а мимо углов все-таки хоть не ходи, не заткнувши носа и не подобравши платья. Так и все у нас соблюдалось: мы никогда не помним стольких охотников курить на улицах, как тогда, когда это было запрещено; никогда уже не видать нам таких сцен за шапки, как в то время, когда на николаевской железной дороге даже чиновники сидели с головами, повязанными по-бабьи - платками; ни в одном из современных бесцензурных изданий нет таких гадостных мыслей, какие кишмя кишели под цензурой.
Иностранцы, особенно англичане, не приобыкшие к запрещениям, подчинялись им гораздо точнее. Вскоре после крымской войны в Петербург приехал один известный английский инженер Б-лей. Как человек любознательный, он купил себе указатель и бегал с ним повсюду, все сравнивая с описанием и делая обо всем свои заметки. Таким образом, обходя известный "мраморный дворец", он заметил, что в строении этого дворца гораздо более участвует гранит, чем мрамор. Это его смутило. Англичанин заподозрил, что в его гиде непременно опечатка, что дворец, вероятно, называется "гранитный", а не "мраморный". Он рассердился, переменил гид, но и в другом опять стоит дворец "мраморный". Турист окончательно впал в недоумение; он обращался и к книгам, и к людям за разъяснением затрудняющего его противоречия и нигде не находил этого разъяснения. - Почему же вы не называете этого дворца гранитным? - спросил он, наконец, одного администратора, а администратор, которому англичанин надоел своими докуками, отвечал ему: - Нельзя этого. - Но почему же нельзя? - добивался англичанин. - А потому, что это уже так называется, - сказал ему, чтобы отвязаться, администратор. Англичанин не успокоился. Но вот проходит еще неделя, и вдруг в конце апреля на Марсовом поле собираются войска. - Что это такое? - спрашивает англичанин. Ему отвечают, что это, мол, у нас майский парад. Тот опять взбеленился. - Как, - говорит, - майский парад, когда у вас теперь апрель? - Да уж так, - отвечают, - майский это называется. - Но почему же он не называется апрельским? - А так, - не называется. Англичанин опять за справками к знакомому администратору. - Зачем, говорит, вы этот парад зовете майским, а не апрельским? - Так следует, - ответил ему администратор. - И дворец так следует? - Следует. - И парад так следует? - Следует. Англичанин ушел и записал в своем гиде: "Мраморный дворец называется потому, что он из гранита, а майский парад потому, что он бывает в апреле". Но успокоиться этим бедный Джон Буль тоже не мог: нарушение логики его так и жгло, и вот он отправляется в одну редакцию, где работал один из его земляков. - Скажите мне, сэр, Бога ради, - отнесся он к соотечественнику, - скажите мне, Бога ради, по совести, как честный человек: отчего мне не хотят объяснить, почему гранитный дворец называется мраморным, а апрельский парад майским? Успокойте меня! Мой мозг горит от того, что я не добьюсь разгадки! Обруселый англичанин понял своего земляка и нашелся, как помочь его горю. - Извольте, сэр, извольте, - я вас успокою, - отвечал он. - Бога ради! - Извольте, сэр, извольте, - только отойдемте подальше от этих людей (он указал ему на сидевших в той же комнате других сотрудников). - Охотно, сэр, отойдемте. Они удалились. - Это, сэр, - начал обруселый англичанин, склоняясь к уху своего беспокойного соотечественника... - Ну-с! - Подвиньтесь ко мне поближе. - Подвинулся. - Это, сэр, объяснять... - Ну, сэр, ну! - Запрещено! - прошептал таинственно рассказчик. Англичанин взрадовался, сжал благодарно руку коварного соотчича и с этой минуты успокоился. - Наконец-то, наконец, есть логика! - Вы довольны, сэр? - Доволен, сэр, доволен: тут есть логика, почему не объясняют! Но, однако, в "Saturday Review" нам как-то вскоре довелось читать записки этого логического англичанина, где он опять высказывал сожаления, почему мраморный дворец в Петербурге не называется гранитным, а майский парад апрельским. Другой английский инженер, г. Миллер, взятый в плен в Крыму и живший в Пензе, где он и погиб, провалившись там в канаву на тротуаре Лекарской улицы, никак не мог осмелиться пойти на базар. Его пугала доска, во главе которой стояло слово: "запрещается". Слово это пленный понимал, но дальнейшего, что было написано, не мог уразуметь и отказался совсем налагать на базар ногу. - Я не могу нарушить закон и попасть в беду, - говорил он, вовсе и не подозревая, что конечная беда ждала его на тротуаре Лекарской улицы.
