– На мой вкус слишком тонкий.

– Смешно. Интересно, отчего ты её не любишь?

– Я к ней равнодушен.

– Как раз не равнодушен.

– Она больно высокого о себе мнения.

– Не выше чем мы с тобой.

– Я умолкаю.

– Она мне просто нравится, как умный и воспитанный человек.

– Великолепно. Меня больше интересует, где орешки.

– У меня в рюкзаке… А дождь всё идёт. Держи.

– Спасибо. Немного уменьшился.

– Скорее бы зима.

– Да.

– Как там Фельдман поживает?

– Жив-здоров. В перерывах между работой и учёбой рассказывает, как мечтает найти себе подругу.

Они ещё разговаривали, неспеша попивая пиво, выясняя жизнь друг друга, рассказывая новости о знакомых, знакомясь с забавным прошлым, вспоминая прошлые предсказания, предсказывая будущее. Даже когда пиво закончилось, они говорили, но нужно было искать туалет, к часу Саша спешил на лекцию, потому они повесили рюкзаки, зажали между пальцами горлышки бутылок и спустились вниз.

Когда Саша лениво перебирал ногами ступени, на мгновение подъезд представился ему башней с винтовой лестницей, с боевыми площадками у бойниц, расширенных архитекторами в окна, а дом оказался не выросшей хижиной, а перестроенной крепостью.

Прячась от сильного дождя под зонтом, раскрытым Гришей, Саша выстроил бутылки у зелёного бака, переполненного бумажным мусором, как пивная кружка пышной пеной; кругом, разлетевшимися хлопьями, валялись белые обёртки, пакеты, испачканные грязью, словно потемневший от тепла снег под весенним дождём в марте.

Друзья стояли у провала путей, напротив глянцевой стены из голубых квадратиков плитки. Выше, по побелённому своду ползла блестящая труба, заляпав побелку жёлтым ядом. А над ними распустился на длинном стебле бронзовый цветок люстры.

Подъехал поезд. Они молча пожали руки. Саша вошёл в вагон, повернулся, и они оба, почувствовав неловкость молчания, невозможность молча расстаться, крикнули как один человек: «Созвонимся», и засмеялись друг другу через прозрачное стекло.

Гриша вздохнул, нарисовал головой овал, вошёл в длинный озарённый коридор. Серые плиты пола плавно поднимались к трём аркам. Слева, навстречу Цветову шли люди. Над головами толпы, из бежевых мраморных стен торчали бронзовые руки с прозрачными пиалами. На дне, словно маслом, пиалы наполнены жёлтым светом. На мраморной стене стальные звёзды, от звезд расползлись геометрическим узором окольцованные червяки проволоки. Над ветхими щитами, в бесцветных радугах ниш подсвечивались белокаменные барельефы: рабочий занёс молот над наковальней, трубят в горны и бьют в барабаны дети, женщина обняла рукой на плече сноп пшеницы, солдат в шлеме и длинной шинели, у ноги древко знамени, что летит по ветру огромным полотнищем.

На полу сидит нищенка, протянув ладонь.

Цветов решал, читать ли Тургенева, или повторить упражнения в учебнике английского. Что-то мелькнуло, отвлекая. Он выбрал английский, и тогда вновь, уже ясно, услышал звук мелодии. Он шёл навстречу звуку, и сильнее и сильнее, чище и громче, чем неразличимый разговор людей, шуршание одежды, шорох шагов, звучала печальная музыка. И вдруг, в этом многолюдном туннеле, он больно почувствовал прекрасную печаль мелодии. Он хотел бы остановиться и жить в музыке, но двигался в толпе вперёд, уходил дальше и дальше от прекрасной музыки, которая медленно источалась, пока не растворилась в неразличимом шуме людей.

Цветов стоял, повесив голову, и чувствовал печальную музыку. Перед ним раскрылись двери, – он вошёл и остановился у закрытых противоположных створок.

Двери закрывались, но в них возник проворный толстяк; лицо его от возможного удара окаменело, щёки набухли воздухом, застыл взволнованный взгляд – и он счастливо проскользнул в вагон. Через трубочку губ вышел вздох. Голова повела вправо-влево невидящими глазами. Тут он почувствовал снисходительный взгляд, поймал ещё несколько, опустил голову вниз, повернул вправо, и между сиденьями прошёл уже пассажиром, растворив взгляды соглядатаев.

У захлопнувшихся дверей сидела желтоволосая женщина с большим телом и круглым лицом. Она вглядывалась в блестящий осколок глаза на окрашенной двери. Вдруг её взгляд взметнулся вверх, она посмотрела в лицо Грише, медленно поползла взглядом по его телу. Цветов зевнул, стал поднимать голову, – она схватила глазами одинокий металлический глаз.

Вагон был как узкий коридор учреждения, вдоль стен расселись люди в ожидании приёма у чиновника. Скучая, они раскрыли чёрно-белые газеты, цветные журналы. Кто-то спал, покачиваясь в такт движению вагона.

Над ними, как молочные капли, или гладкие груди, на потолке набухли лампы.

Малиновой щекой к Грише стоял человек, под гладкой кожей проросла синяя веточка вены. Гриша зевнул, заглянул в книгу соседа: «Человек без веры живёт ради удовольствий или без цели. Он негодная стрела в колчане воина, что покоится тягостным грузом, но врагу не страшна. Обладая верой, человек получает в дар долг своей личной жизни, который обязан исполнить. Так вера наполняет человека жизненной силой, а существование целью, что нужно поразить».

Цветов не узнал автора, но поверил в правду слов. Он подумал, что не только вера в Бога, но и своя вера в личную цель обогащает, и ещё, что очень трудно определить эту цель.

Вошла молодая женщина. У неё было спокойное, красивое лицо. Грише казалось, такие женщины добрые и нежные. Она села рядом. Цветов почувствовал, как волнуется. Он бесшумно шагнул к ней, заглянул сверху вниз на лежащий в её ладонях текст:

«Её палец начал медленно теребить левое ухо Джима, потом спустился чуть ниже, чтобы поскрести ногтём его мужественную челюсть. От шершавой поверхности этой челюсти ей словно бы передался электрический заряд, пронзивший всю её руку до плеча и всколыхнувший в её собственном теле ураган чувств. Взволнованная его всё более участившимся дыханием, Лиз начала терять контроль над собой. Плавно двигаясь вверх-вниз, она сладостно тёрлась грудью о любимую плоть. Жгучее наслаждение разлилось в ней, когда, непроизвольно раскрывшись, губы его выдали глубокий…».

На место женщины присела старушка. Она долго бормотала пальцами в лакированной чёрной сумочке, наконец, на нос прыгнуло золотое глазастое насекомое. В руках раскрылся мужчина в синих плавках и стройная красавица в красном купальном костюме, что лежали на песке перед тремя пальмами: «Малком сжал её большую грудь своей мужественной рукой, и в ней поднялась горячая волна страсти. Она почувствовала, как мгновенно напряглись соски под его пальцами. Он наклонился к её губам, и Элеонора почувствовала, как возбуждающе от него пахло вином, лёгким запахом сигары и дорогим ароматом. Он сладостно вжался в её губы, её тело напряглось в его сильных руках спортсмена, но она не собиралась так легко сдаваться, и подавляя жгучее желание отдаться в его власть…»

Цветов выдохнул воздух, и неожиданно громко запрыгали губы. Он смутился, почувствовал жар на лице, не помня себя прошёл к противоположным дверям, в движении, безнадёжно поздно понимая, что он замечен, он глуп! Справа на слове оборвался разговор. Белобрысая и русоволосая головы склонились друг к другу, из-за русой головы выглянули и спрятались ярко-голубые глаза.

Цветов разорвал молнией рюкзак, погрузил взгляд в чёрное чрево, успокоительно зашуршал листами учебников, задавил улыбку уголками губ.

– А есть у тебя «Диалоги с Вампиром»? А «Смертельный танк»?

– Кажется нет. А может есть. А про чё там, может я забыл?

– Ты, значит, танк. У тебя оружие разное, пушка, пулемёты. На тебя бегут вражики, пушки, вертолётики, а ты их убиваешь.

– Здорово. Кажется играл. Вот у меня есть «Смертельная война», знаешь? – торопливо заговорил голос.

– Знаю, – с ноткой снисхождения ответил другой. – Цветов улыбнулся и осторожно скосил глаза; медленно сдувая детские щёки изо рта выполз лиловый пузырь, моделью воздушного шара.

Пузырь празднично хлопнул, пальцы собрали в рот повисшие нити: – Играл. Барахло. Вот…