– И тебя так же, милок… – проскрипела она, не глядя на него.

– А вы это… новости не смотрели сегодня? – он старался говорить обычным голосом. Даже улыбался.

– А как же ж, сынок, видала, видала. – Бабка шла и не останавливалась, и он шел вместе с ней неведомо куда. Ее палка, на которую она опиралась, почему-то застучала куда громче. Он и не знал, что дальше спросить.

– Ну и что…

– …голову дурють людям, – «людям» она сказала с ударением на второй слог, – ты-то – вот он, мужик вродь, и чего? Куды кто пропал? Э-хе-хееее…

Он остановился, а она продолжала ковылять дальше, не оглядываясь на него. Он усмехнулся и покачал головой, но сердце колотиться не перестало.

– …кой пес эти новости тады нужны… с ума совсем посходили там в Москве этой, буржуи проклятые… зажрались… Сталина на них нет…

– Понятно, – пробормотал он. Теперь что? На остановке никакого бомжа не было. Хотя, в общем, и не удивительно, не май на дворе. Наверно, сейчас все греются в подвалах. Он сел на скамеечку. Ни души. Ну почему никого никогда нигде нет, когда это действительно надо? Но в такую рань… после нового года. Он вытащил мобильный из кармана и посмотрел на часы – полдевятого. Надо заодно и позвонить бы кому-нибудь. Шамарыч, ну да, точно! Он всегда на связи, не менял номера уже лет семь, с тех самых пор, как у него появился «агрегат», и за ним не водится такой грешок, как «абонент недоступен». Просто потому, что Шамарыч – это Шамарыч. Сколько несчетных, замечательных пьянок, сколько пудов соли, сколько совместных разведок… сейчас он позвонит ему, и мир перестанет крутиться перед глазами. Но Шамарыч именно в этот раз трубу поднять не соизволил. Он слышал только долгие гудки. Невыносимо долго. Бесконечно. Ему захотелось разбить мобильный, но стало все равно. «Вещи не виноваты» – это была любимая его поговорка. Потом он начала набирать номера всех подряд знакомых мужского пола. Никто не отвечал, или ненавидимая им тетка с приятным голосом, за который ее хотелось придушить, заявляла, что абонент недоступен.

Знакомым женщинам он звонить боялся.

Он решил вернуться во двор. Продуктовый стоял так, что пройти мимо было не возможно, даже если ты стёкл как трезвышко, так что он – будь что будет – решил заглянуть к Лариске.

Звякнул колокольчик, и она подняла голову. Рыжие кудряшки забавно растрепались. Он слабо улыбнулся ей.

– Привет, Лариска. Как дела?

Она заправила за уши волосы с обеих сторон одновременно – он уже не раз замечал за ней этот детский жест, и он его всегда почему-то веселил.

– Привет… – казалось, даже ее голос был рыжим.

– А почему так спокойно-то? Где паника? Где дрожащие руки? Где крики о конце света?

В магазине никого не было, и он зашел за прилавок, как делал иногда, когда приходил в ее ночную смену и они пили и разговаривали.

– А что, надо? – она присела на маленький стульчик, подперла щеку рукой и надула пузырь шоколадной жвачки. Действительно, она вела себя совсем как обычно, и он уже начал подумывать, не приснилось ли ему утреннее шоу.

– Ну… ну… – он не мог не смотреть на ее грудь. – Там… с утра по телику передавали.

– А что? Я еще не включала, надоело за новогоднюю ночь.

На миг он забыл о главном.

– Ты здесь встречала Новый год, что ли?

Она вздохнула и потянулась за сигаретой.

– Все равно никого нет. Неохота выходить. Будешь?

– Давай.

– Ну да, здесь вот и встречала… – она затянулась и вздохнула. Черт, как же все надоело. Надоели праздники, все осточертело просто… как раз вот накануне мы опять разругались в хлам.

– С этим, что ль? С Серегой?

– Ну да, ну да… достало его, видите ли, что я в магазине работаю, и что на меня каждый день мужики пялятся. – она закатила глаза и усмехнулась. – Короче, я психанула и хлопнула дверью…

Теперь уже усмехнулся он.

– …а хозяин как раз до этого говорил, кто в Новый год согласится выйти, премию выпишет. А мне лишние деньги, сам знаешь… Эх, терять-то все равно было нечего, ну я и пошла. Он потом звонил… – очередная глубокая затяжка, и видно было, что она действительно переживает. Помолчала. – Звонил, говорит, не дури, идем домой, но я знаю, что все скоро опять бы повторилось, если б я вернулась…

Где-где, а здесь его мужская солидарность не срабатывала при всем желании – последний Ларискин «ухажер» был тот еще хмырь. Он сам несколько раз видел синяки на ее запястьях. Как ни замазывай.

– В общем, встречала я этот дурной праздник одна. Ну и ничего, пережила. В двенадцать, как президент-то наш, – тут она опять не сдержала кривую ухмылку, – выступил, я под бой курантов выпила бокальчик шампа-а-анского, чокнулась сама с собой, поглядела на свое отражение и подумала – ну вот, дорогая, тебе двадцать пять, а значит, вперед, с новыми силами, на поиски своей судьбы! На этот раз я не ошибусь…

– Так тебе двадцать пять? – ужаснулся он. – Развод! Развод и девичья фамилия! Я что, все эти годы жил с такой старухой? – За этой ерундой, которую она плели, он отчетливо слышал голос в своей голове, шепчущий, недоумевающий: «Чего ты ждешь? Чего медлишь? Скажи ей, чтобы она тоже могла…» Чего она тоже могла бы, голос не договаривал.

В магазине уже стоял приличный чад, но все равно краем глаза он заметил кричащую и размахивающую руками женщину, всю в слезах, которая бежала куда-то в сторону улицы и дороги. Он содрогнулся и впервые по-настоящему осознал, что что-то действительно идет не так. Очень не так. Ему не приснились новости по радио и телевизору.

– …и в конце-то концов, все это уже в прошлом… – он услышал только конец ее фразы, повернулся к ней, и она отпрянула. – Ты что? Ты с самого начала такой был, а я не заметила? У тебя что-то случилось, да? Рассказывай давай, у тебя глаза совсем стеклянные.

У последней затяжки был какой-то металлический привкус. Должно быть, так чувствуешь себя перед судом. Он забарабанил пальцами по прилавку, машинально начал щелкать колесиком зажигалки.

– Ты только не смейся.

– Ну уж… смотря что скажешь, это уж извините… Да что, в конце концов…

И он рассказал ей.

Через 3 недели в Женеве оперативно собралось что-то вроде общемирового женского консилиума. Приехали все – и всемирное общество домохозяек, и партия феминисток, и уважаемые леди из Гринписа (теперь только женская его часть), и ученые дамы, и представительницы широкой общественности, ну и уж, конечно, куда без вездесущих журналисток. Шум и гвалт стоял просто невероятный – в огромном белом конференц-зале, похожем на амфитеатр, акустика была превосходная. Все старались перекричать друг друга, но никому не удавалось. Паники, однако, не было – просто время от времени кого-нибудь выносили из зала в обморочном состоянии.

Наконец, первая докладчица, лет тридцати, с короткой стрижкой и очень строгая на вид, постучала по микрофону, и он истерически взвизгнул так, что у всех заложило уши. Спокойно встретив возмущенные взгляды присутствующих, она начала по-английски:

– Мисси Керт, Оксфорд, Соединенное Королевство. Дорогие женщины. Все мы уже знаем о той печальной ситуации, в которой оказались. Кто-то или что-то, сейчас не будем вдаваться в подробности… – она замялась, обдумывая самое подходящее к данной ситуации слово, – …заставило наших мужчин покинуть нас. Некоторые посчитают это божьей карой, а некоторые… – она закашлялась.

– …подарком судьбы, – успел вставить кто-то из первых рядов, пока она глотала водички из стакана. Раздались смешки, пошли перешептывания. Докладчица жестко посмотрела в зал и продолжила:

– …а вот некоторые, если не все из нас, теперь всю жизнь будут кусать себе локти! – микрофон опять оглушительно взвизгнул. – Что остались без мужского плеча и поддержки. Мы просто не замечали, что мир держался на них (при этих словах послышались сдавленные стоны и всхлипы). Уважаемых лесбиянок это тоже касается.

– Ой, только давайте без патетики, – сказала какая-то феминистка. – И короче, пожалуйста!