Она взглянула на список.

— Верно. И что же?

— Каждый раз мы были во Франции вместе, так?

— Да, все время вместе. — Она снова пробежала глазами список. — Но я не понимаю…

— И никогда не понимала. Скажи, ты помнишь, сколько раз за все наши поездки в Париж мы с тобой занимались там любовью?

— Странный вопрос.

— Ничуть не странный. Так сколько?

Она пристально изучила список, словно там был ответ.

— Не думаешь же ты, что я назову тебе точные даты.

— Нет, — сказал он, — потому что ты и не сможешь их назвать.

— Не смогу?..

— Даже если очень постараешься.

— Наверняка…

— Нет, не «наверняка», потому что ни разу за все ночи в Париже, городе любви, ни единого раза мы не занимались любовью!

— Наверняка что-то было…

— Нет, ни разу. Ты забыла. А я помню. Я вспомнил все. Ни разу, ни единого раза ты не позвала меня к себе в постель.

Наступило долгое молчание, она разглядывала список и в конце концов выронила его из рук. Она даже не взглянула на мужа.

— Ну что, теперь ты вспомнила? — поинтересовался он.

Она молча кивнула.

— Разве это не грустно? — спросил он.

Она снова кивнула, не произнося ни слова.

— Помнишь тот прекрасный фильм, который мы смотрели давным-давно, где Грета Гарбо и Мелвин Дуглас в Париже взглянули на часы, было почти двенадцать, и он говорит: «О, Ниночка, Ниночка, большая и маленькая стрелки почти соединились. Почти соединились, и через мгновение одна половина Парижа будет заниматься любовью с другой половиной. Ниночка, Ниночка». [9]

Жена кивнула, и на ее глазах показались слезы.

Он подошел к двери, открыл ее и сказал:

— Ты понимаешь теперь, почему я должен ехать? Потому что через год я, возможно, буду уже слишком стар, а может, меня вообще уже не будет.

— Никогда не поздно… — начала она.

— Для нас — слишком поздно. Двадцать лет в Париже — слишком поздно. Двадцать недель и двадцать возможных ночей четырнадцатого июля. Дней взятия Бастилии и тому подобное — слишком поздно. Боже, как грустно. Я готов был разрыдаться. Но вот в этом году я это сделал. Прощай.

— Прощай, — прошептала она.

Он открыл дверь и остановился на пороге, глядя в будущее.

— О, Ниночка, Ниночка, — прошептал он и вышел, осторожно и без стука прикрыв за собой дверь.

Словно отброшенная этим звуком, жена рухнула в кресло.

Прежде чем Стив успел встать со своего кресла, они ворвались в комнату, схватили его, зажали рукой рот и потащили, обмякшего от ужаса, вон из его маленькой солнечной квартирки. Он видел проплывающий под ним потолок с растрескавшейся штукатуркой. Отчаянно мотая головой, он освободил рот и на мгновение, когда они силой вытаскивали его из квартиры, увидел стены своего тихого жилища, увешанные фотографиями сильных мужчин из журнала «Сила и здоровье», а на полу расшвырянные в ходе короткой схватки номера детективных комиксов, которые он читал, когда за дверью послышались их шаги.

Теперь он, как мертвый, висел между четырьмя парнями. Долгое время ему было настолько не по себе от страха, что он не мог даже пошевелиться и висел мертвым грузом, пока они вытаскивали его на ночной воздух. И Стив думал: «Все это неправда, это же Юг, я белый, они белые, но они пришли ко мне и схватили меня. Такого не может быть. Так не бывает. Что случилось с этим миром, если такое может произойти?»

Потная ладонь зажала его рот, и они, встряхивая его, как пьяного, потащили через лужайку. Он услышал, как чей-то голос, легкомысленно усмехнувшись, сказал: «Добрый вечер, мисс Ландрисс. Это наш друг Стив Нолан. Опять напился, мэм. Да, мэм!» И все засмеялись своим притворным смехом.

Его бросили на заднее сиденье машины, туда же с обеих сторон нырнули двое мужчин и зажали его между собой, словно заложив что-то между страницами книги в жаркий летний вечер. Машина, переваливаясь, отъехала от тротуара, и тогда голоса начали говорить, а рука убралась со рта Стива Нолана, так что он смог облизнуть губы и посмотреть на своих похитителей безумно моргающими, остекленевшими глазами.

— Ч-что вы собираетесь со мной сделать? — выдавил он, отчаянно упираясь ногами в пол, будто пытаясь таким образом остановить машину.

— Стиви, Стиви, — медленно покачал головой один из этих людей.

— Что вы хотите со мной сделать? — закричал Стив.

— Ты знаешь, чего мы хотим, парень.

— Выпустите меня отсюда!

— Держите его крепко!

Они мчались в темноте по проселочной дороге. По обеим сторонам стрекотали сверчки, луны не было, светились лишь бесчисленные звезды в теплом и черном небе.

— Я ничего не сделал. Я вас знаю. Вы чертовы проклятые либералы, чертовы коммунисты! Вы собираетесь убить меня!

— Мы и не думали убивать тебя, — сказал один из людей, участливо и до ужаса нежно похлопывая Стива по щеке.

— Вот я, — сказал другой. — Я республиканец. А ты, Джо?

— Я? Я тоже республиканец.

И оба по-кошачьи улыбнулись Стиву. Он так и похолодел.

— Если это из-за той негритянки, Лавинии Уолтерс…

— Кто-нибудь что-нибудь говорил о Лавинии Уолтерс?

Все переглянулись в полном удивлении.

— Ты что-нибудь знаешь о Лавинии Уолтерс, Мак?

— Нет, а ты?

— Ну, я слышал, что вроде недавно у нее родился ребенок. Ты про эту Лавинию?

— Постойте, постойте, послушайте, ребята, послушайте, остановите машину, и я все вам расскажу про эту Лавинию Уолтерс… — Язык Стива дрожал, облизывая губы. Расширенные глаза застыли от ужаса. Лицо у него было цвета обглоданной кости. Он был похож на труп, зажатый между потными, навалившимися на него парнями, нелепый, несуразный, вытянувшийся от страха.

— Посмотрите, вы только посмотрите! — кричал он, визгливо смеясь. — Мы же южане, все мы, а мы, южане, должны держаться вместе, ведь так? Я говорю, верно ведь, а?

— Вот мы и держимся вместе, — похитители переглянулись между собой. — Разве не так, парни?

— Подождите-ка, — Стив, прищурившись, посмотрел на них. — Я вас знаю. Вы Мак Браун, вы водите грузовик на ярмарку, что у залива. А вы, вы Сэм Нэш, вы тоже работаете на ярмарке. Вы все с этой ярмарки, вы все местные ребята, вам не следовало так поступать. Душная ночь и все такое. Ладно, остановитесь у следующего перекрестка, выпустите меня, и, клянусь Богом, я никому ничего об этом не расскажу. — Он улыбнулся им широкой, великодушной улыбкой. — Я-то знаю. Кровь горячая кипит и все такое. Но мы же все земляки, а кто это там на переднем сиденье рядом с Маком?

В тусклом свете огонька сигареты он разглядел повернувшееся к нему лицо.

— Что, да это же…

— Билл Колум. Привет, Стив.

— Билл, мы же вместе с тобой в школу ходили!

Лицо Колума в мигающем от ветра свете стало жестким.

— Я никогда не делал того, что делал ты, Стив. И ты мне противен.

— Если все из-за Лавинии Уолтерс, чертовой негритоски, то это глупо. Я ничего ей не сделал.

— Ты ничего не сделал и дюжине остальных, которые перебывали у тебя за несколько лет.

Мак Браун глядел вперед, не отпуская руль, его сигарета свесилась, прилипнув к губе.

— Я ничего не знаю, я забыл. А насчет этой Лавинии расскажи-ка мне, очень хочется еще раз послушать.

— Она была нахальной черной бабенкой, — сказал Сэм, сидевший на заднем сиденье, подпирая Стива. — Да, ей даже хватило наглости прогуляться вчера по Главной улице с маленьким ребенком на руках. И знаешь, Мак, что она говорила громко и вслух, чтобы каждый белый ее услышал? Она говорила: «Это ребенок Стива Нолана!»

— Ну разве не дрянь, а?

Они уже свернули на проселочную дорогу и ехали теперь в сторону ярмарочной площади, переваливаясь через ухабы.

— Это еще не все. Она заходила в каждый магазин, куда годами не ступала нога ни одного ниггера, она стояла среди людей и говорила: «Гляньте-ка сюда, это ребенок Стива Нолана. Стива Нолана».