В полку меня не забывали. Ибатулин регулярно навещал наш госпиталь. Однажды он привез мне долгожданные письма от жены и родителей. Аня еще не получила моего первого письма, написанного под диктовку медсестрой. Она где-то разыскала газету, в которой писалось про бой 26 декабря. Была там и моя фамилия. Я чувствовал, как ей трудно. Читал и видел между строк ее грустные глаза. Каково ей там одной? Чего ведь только не передумаешь, когда нет весточки от любимого человека. Война!

Хасан по одному только взгляду понял мою просьбу. Оказывается, у него все уже было наготове - и бумага, и карандаш, и планшет.

- Сам-то справишься? - спросил он.

- Думаю, что справлюсь, - сказал я и вынул руку из-под одеяла.

Пальцы уже отвыкли держать карандаш - почерк был неловкий и ломкий. Я с трудом вывел несколько слов:

"Дорогая моя! Самое страшное позади. Я уверен, что снова буду летать".

Позже я узнал, что Аня очень волновалась за меня. Лишь после моей коротенькой записки, нацарапанной на хасановском планшете, она немного успокоилась.

Отец был сдержаннее, но и в его письме чувствовалась большая тревога. Он справлялся о моем здоровье, интересовался моими боевыми делами и посылал приветы от всех родных и знакомых.

Порадовала меня весточка от Павла Шевелева. Настоящий друг, и в тяжелой боевой обстановке он нашел время черкнуть мне несколько бодрых и очень теплых слов.

- Не забывают, не забывают тебя товарищи, - улыбнулся Ибатулин, видя, как просветлело мое лицо.

Потом он рассказал историю того воздушного боя, который привел меня на эту койку.

- Наши сбили в тот день пять самолетов противника. Один был подбит и едва унес ноги. Но и мы потеряли двух летчиков и четыре боевые машины... Не вернулся с задания Коля Головков. Никто не видел, что с ним произошло. А пять дней тому назад Вася Добровольский схватился на лобовых с "фоккером".

- Добровольский?! - я не верил своим ушам.

- Журавский говорит, что видел своими глазами, - подтвердил Ибатулин. Оба самолета посыпались вниз. Ты ведь знаешь, какой Вася напористый. А тут фриц, видимо, попал тоже из упрямых. Правда, в последний момент "фоккер" пытался отвернуть, но было уже поздно...

Я никак не мог представить себе, что вернусь в полк и никогда больше не увижу Добровольского. Нашего Васю - весельчака и оптимиста. И Колю Головкова скромного человека, настоящего друга. Не хотелось верить - ерунда, ерунда все это! Но грустные глаза Ибатулина не могли лгать. Они были красноречивее слов. Они говорили о большем - о том, что и самому Хасану не просто далась эта утрата.

- А твой ведомый Миша Галдобин жив, выпрыгнул с парашютом и попал к партизанам. На днях приедет в часть, - порадовал меня штурман полка.

Затем он спросил, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь.

Я сказал, что мне ничего не надо - кормят нас хорошо и у меня только одно желание: поскорее вернуться в строй.

- Это мы поможем тебе сделать,- деловито сказал Ибатулин. - Ты только сообщи, когда тебе разрешат вставать.

Он дотронулся рукой до моего плеча и вышел. Я долго еще был под впечатлением его рассказа. Снова всплыли подробности того страшного боя.

Ночью мне снилось, что я лечу на горящем самолете к земле. Языки пламени пожирают крылья, лижут фонарь, врываются в кабину и обжигают лицо. Я пытаюсь закрыться от них, откидываю назад фонарь и бросаюсь с парашютом вниз - в чернильную бездну. Парашют не раскрывается. Бездна растет и ширится, охватывает полгоризонта. Я не вижу земли и не знаю, когда придет роковая секунда. Она уже близко, я чувствую это. Горячий воздух захватывает дыхание и вот он, долгожданный рывок...

Проснулся от страшного напряжения, весь в поту. Тускло светится в высоком прямоугольнике окна звездная ночь.

- Вам трудно? - спросил меня шепотом сосед-музыкант.

- Ничего...

Но было все-таки очень трудно.

Встать с постели мне разрешили только на десятый день. Сначала чувствовал сильную слабость, ходил осторожно, боясь упасть. Но силы быстро восстанавливались- молодой организм брал свое.

Однажды, когда я в своей разодранной снарядом кожанке, унтах и шлемофоне прогуливался по заснеженной дорожке, над госпиталем появился воздушный тихоход. Он сделал два круга и красиво пошел на посадку. Чувствовалось, что за штурвалом опытный летчик. Мне почему-то вспомнились слова Алексея Борисовича: "Какой бы ни был простой самолет, к нему надо относиться со всей серьезностью и на "вы". Тогда будете летать сто лет".

До аэродрома было рукой подать - не более километра, и я решил дойти до него, надеясь, что прилетел кто-нибудь из однополчан. Я не ошибся: По-2 пилотировал Хасан Ибатулин. Заметив меня, он издали помахал рукой.

- Э, да ты совсем здоров! - произнес он, оглядывая меня со всех сторон,

А я не мог оторвать взгляда от взлетной полосы, где после разбега уходили в небо самолеты. Приятно и так знакомо гудели двигатели.

Беседуя, мы незаметно подошли к машине, на которой только что прилетел Хасан, и остановились у ее крыла. Я постучал пальцами по туго натянутым расчалкам, погладил отполированную воздухом обшивку.

- Пока мотор не остыл, надо лететь, - неожиданно сказал Ибатулин как о чем-то уже давно решенном. Я не сразу понял его.

- Вместе?

Хасан кивнул.

Ибатулин помог мне забраться в заднюю кабину, привязал ремнями. По-2, подпрыгивая на небольших неровностях, пробежал по аэродрому и через минуту повис над лесом, со всех сторон подступившим к городку. Внизу виднелась шоссейная дорога, по которой в сторону фронта непрерывным потоком двигались люди и техника. "Да, это не сорок первый, - подумал с радостью. - Такая силища!"

Необыкновенное чувство охватило меня в воздухе: я снова обрел крылья.

Внизу показались знакомые ориентиры. Слева от дороги, близ Валдая, проплыло большое озеро, посередине которого виднелся заросший густым лесом остров с притаившимся в глубине его белоснежным монастырем. Мелькнула тригонометрическая вышка, что в пяти километрах от нашего аэродрома.

Сердце тревожно забилось, когда под крылом побежала прямая как стрела укатанная белая полоса. Самолет плавно коснулся лыжами снежного наста и зарулил на одну из ближайших стоянок. К нам со всех сторон бежали люди. Впереди всех Володя Мусатов, мой механик.

Выбравшись с помощью друзей из кабины, я увидел Алексея Борисовича Панова, а чуть позади него улыбающихся Павла Шевелева и Вадима Лойко. Все крепко обнимали, целовали.

Но радость моя была недолгой. Я снова попал на больничную койку. Утешало лишь то, что товарищи были рядом.

Я не чувствовал себя здесь лишним, ненужным человеком, был в курсе полковых дел. Ребята со всеми подробностями рассказывали мне о проведенных боях, обращались за советом.

Мой лечащий врач, капитан Леонид Васильевич Баскаков, не возражал против таких посещений. Он считал, что они поднимают бодрость духа, а это не менее важно, чем лекарства.

Рана на груди заживала сравнительно быстро. Хуже было с рукой. Она вызывала серьезные опасения.

Заметив мое беспокойство, Баскаков успокоил:

- Ничего страшного, подождем, пока окончательно заживет рана, и займемся лечебной гимнастикой. Она делает чудеса. Будет и левая работать ничуть не хуже правой. Так что не вешать носа! Верно, Тамара? - обратился он к медсестре, умной, симпатичной девушке, ставшей впоследствии его женой.

Леонид Васильевич умел убеждать всем своим видом, голосом, взглядом, жестами. Он был человек волевой и решительный. Чувствовалось, что на него можно положиться, что ему можно верить. И я верил.

Исключительную заботу обо мне проявил замполит полка А. Ф. Горшков и секретарь партийной организации нашей эскадрильи И. С. Бойцов. Однажды Иван Семенович Бойцов пришел принимать взносы и, принес пробитый осколком и залитый кровью мой партийный билет.

- Скоро заменим, Николай, а пока сделаем отметку в этом, - сказал секретарь.

Я взял партбилет и ласково провел пальцами по мягкой тепловатой корочке. Он спас мне жизнь, задержав на несколько миллиметров губительный кусок металла, поэтому дорог был вдвойне.