- Предлагают выслать самолет, - сказал Лелеко. - Да разве мы подготовим площадку? Кругом лес, кусты... Я передал, пусть вышлют машину с врачом. На всякий случай, если не придет наша... Да, тяжелое у него ранение. Пожалуй, повреждена плевра... Хорошо бы ему сейчас переливание крови сделать.
Разговор то затихал, то начинался вновь. Люди выходили из землянки и возвращались в нее почти бесшумно. Наконец я уснул или впал в забытье.
В маленьких оконцах уже серело утро, когда Лелеко разбудил меня:
- Николай Федорович, пора завтракать.
Намочив кусок бинта, он обтер мне лицо. Я выпил чаю и неохотно съел ложку макарон. Затем меня одели, запеленали в спальный мешок и на носилках вынесли из землянки. От яркого солнечного света я невольно зажмурился, а когда снова открыл глаза, то увидел под елью грузовую машину с опущенными бортами и нескольких солдат, хлопочущих возле нее.
- Сюда, сюда! - крикнул один из них.
Крепкие руки приподняли носилки и поставили их на толстую подушку из молодых еловых веток, которыми был устлан весь пол в кузове грузовика. Лелеко посадил Леню с шофером, а сам остался рядом со мной.
По тряской дороге проехали километров восемнадцать. Послышался гул встречного грузовика. Хлопнула дверца кабины. Кто-то спросил:
- Далеко ли до переднего края?
- Передний край велик, - ответил Лелеко. - На какой вам нужно участок?
Незнакомец зашуршал бумагой, - видимо, он развернул карту и показывал что-то моим провожатым.
- Вот сюда.
- Да это же к нам! - воскликнул фельдшер. - Вы, случаем, не от Панова?
- Так точно, от Панова. Штурман полка капитан Хасан Ибатулин.
- За летчиком?
- Точно, за ним. Где он? Жив?
- У нас в кузове...
Сердце забилось от радости. Дорогие ребята, все-таки отыскали. Хасан Ибатулин вскочил на колесо - и я увидел его расплывшееся в улыбке широкое лицо.
- Ничего, Коля, все будет в порядке, - сказал он, касаясь ладонью моего обожженного лица. - Хочешь шоколаду?
Не дожидаясь ответа, Хасан отломил от плитки кусочек.
- Ешь, дорогой, ешь. Скоро доберемся до Крестцов, в госпиталь. Все будет хорошо, - приговаривал штурман.
Полковая машина развернулась, и мы тронулись дальше...
Когда меня положили на операционный стол, я увидел хирурга - небольшого роста усталого мужчину.
- Ну-ну, посмотрим вашего героя, - сказал он врачу нашего полка, приехавшему вместе с Ибатулиным.
Срочные приготовления. Бинты, лекарства, инструментарий. Я чувствовал тупую боль и постанывал. Видимо, хирург резал ткань вокруг раны. Наконец я услышал, как звякнул, упав на дно тазика, первый осколок.
- Здорово же они тебя, мерзавцы, - приговаривал врач, углубляясь в рану. Осколки один за другим со звоном падали в тазик.
- Так, говоришь, вчера утром? - спросил он стоявшего за его спиной Ивана Федоровича.
- Утром, - подтвердил тот.
- Молодцом, молодцом.
Закончив операцию, хирург выпрямился, тяжело вздохнул. Затем вытер потное лицо и, немного подумав, тихо сказал:
- Видать, в рубашке ты родился, приятель. Еще бы миллиметра два и...
Иван Федорович перебил его:
- Дело не в рубашке, коллега, а вот в этом. - И показал хирургу мой пробитый осколком партийный билет.
- Как это произошло? - удивился врач.
- Вопрос достаточно ясен, - вмешался в их беседу стоявший у двери Хасан Ибатулин. И штурман довольно точно нарисовал картину ранения.
- Спасли ордена и партбилет, - закончил он.
- Да, да, - быстро проговорил хирург, - если бы не было партбилета и орденов, осколки вошли бы глубже, мне не пришлось бы латать легкое и доставать из-под лопатки вот этого солдата с ружьем от Красной Звезды... Надо посмотреть еще завтра, а может быть, и послезавтра. Вы, коллега, конечно, останетесь? спросил он Ивана Федоровича.
- До завтра останемся, - ответил за врача Ибатулин.
Меня унесли в школьный класс, превращенный в госпитальную палату. Ночь прошла в кошмарном бреду. Друзья были возле меня, подавали пить, вызывали дежурную сестру.
Утром в сопровождении Лени вернулся Лелеко. Он еле держался на ногах от усталости: всю ночь помогал вывозить со станции раненых, тушить пожары и восстанавливать железнодорожные пути.
- Пришли попрощаться, - сказал Лелеко с доброй улыбкой. - Рады, что операция прошла благополучно. Верим, все будет хорошо.
В этот день хирург снова занимался моей раной. Когда закончил, удовлетворенно произнес:
- Ну, соколик, теперь будешь жить сто лет!
Видимо, он окончательно убедился в том, что опасность миновала. Однако и на этот раз рану не зашили, а стянули металлическими скобками.
Из операционной меня унесли в другую, более светлую и чистую палату. Положили на мягкую койку с белыми простынями и пышными подушками. Прощаясь после обхода с Иваном Федоровичем и Хасаном, врач сказал:
- Вот немного подлечим Кузнецова и отправим в тыл. Там его быстро поставят на ноги.
- А мы хотели забрать его домой, - возразил Ибатулин.
- То есть как это - домой?! - удивился врач.
- К себе в часть, - пояснил Хасан. - У нас там есть лазарет, врачи, ну... и все прочее.
- Вот именно "прочее"! - возмутился хирург. - Да вы думаете, что говорите?! У него большая грудная мышца разорвана. Ему специалисты нужны, длительное лечение. А вы хотите человека оставить без руки!
Ибатулин смутился. Он не стал настаивать, но, видимо, остался при своем мнении. Я же, слушая Хасана, только радовался: уж очень не хотелось расставаться с родным полком.
Ибатулин и полковой врач тепло попрощались со мной.
- Выздоравливай побыстрее, - шепнул мне Хасан. - А уж мы с Алексеем Борисовичем что-нибудь придумаем.
Проснувшись на другое утро, я почувствовал себя значительно лучше, чем накануне, и решил написать домой письмо. Мало ли что могла подумать Анна!
Подозвал сестру и попросил у нее карандаш и бумагу.
- Вам же двигаться нельзя, - улыбнулась девушка. У нее были усталые, но ласковые глаза. - Вы продиктуйте, а я сама напишу, хорошо?
Она присела на угол кровати и, согнувшись над тумбочкой, написала мое послание. Конечно, это было не совсем то, что я хотел. Аня все равно будет тревожиться, увидев незнакомый почерк. Но другого выхода не было. "Через недельку, - подумал я, - мне полегчает, и тогда напишу сам".
В палате, где я лежал, подобрались хорошие ребята. И это скрашивало будни госпитальной жизни. Те, что поправлялись и уже могли ходить, ухаживали за тяжелоранеными. Обслуживающего персонала в госпитале не хватало, и это все прекрасно понимали.
Рядом со мной лежал мужчина лет тридцати. У него была в гипсе рука. Мы разговорились, чем он занимался до войны. Оказалось, что он музыкант, пианист и не раз бывал в Ленинграде. Мы часто мысленно путешествовали по городу, вспоминали знакомые места. Он увлекался, с восторгом рассказывал об Эрмитаже, о картинах и о художниках, которых, хорошо знал. Но, случалось, вдруг замолкал среди беседы и долго лежал, уставившись в потолок.
- Что с вами? - как-то спросил я его. Он грустно улыбнулся.
- Странное дело. Ведь у меня всей кисти нет. А я только что почувствовал, как двигаются мои пальцы. Словно скользят по клавишам...
Это был очень мужественный человек. Я хорошо понимал, как ему трудно. Всю жизнь он мечтал стать музыкантом, и все рухнуло сразу: взрыв мины, вспышка, операционный стол - и вот он уже без руки.
- Я знал одного слепого художника, - горячо прошептал он.
- И рисовал? - удивился я.
- Вы в этом сомневаетесь? Конечно, поверить в такое трудно. Но тем не менее это факт, - сказал он убежденно. - Вот увидите, я еще буду играть.
Я искренно верил, что пианист добьется своего, что я еще приду на его концерт где-нибудь в зале Московской консерватории - после войны, после нашей победы...
Пока я лежал в госпитале, разные люди прошли через нашу палату. Были стойкие, такие, как мой сосед-музыкант, были и послабее, но им всегда приходили на выручку товарищи, старались поддержать, вселить веру в свои силы.
