Мощный эффект этих упреков, ее обвинительная, самоуничижительная и гневная позиция, воспроизведение ее трудностей в отношениях с мужчинами и вскрытие прежде вытесненного аспекта ее отношений с отцом вызвали также смещение в моем контрпереносе. Парадоксальным образом, я почувствовал большую свободу в исследовании собственных контртрансферентных фантазий, варьировавших от сексуальных взаимодействий, воспроизводящих ее садомазохистские фантазии, до картин того, каково было бы жить с такой женщиной, как мисс А. Мои фантазии о садомазохистских сексуальных взаимодействиях воспроизводили также агрессивное поведение мужчин по отношению к ней, которое она бессознательно в них провоцировала. Мои фантазии в конце концов вылились в ясное осознание того, что она упорно провоцирует ситуации, фрустрирующие ее потребность в зависимости и приводящие к взаимным обвинениям с последующими проявлениями насилия и открытыми демонстрациями подавленности и ярости. Она будет выступать в качестве моей жертвы, что неизбежно разрушит наши отношения.

По мере того, как я использовал этот контртрансферентный материал в своей интерпретации явлений переноса, для меня становилось ясным глубокое чувство вины мисс А. по поводу сексуализированных аспектов отношений со мной. В противоположность прежним сетованиям на чувство отверженности и униженности из-за того, что я не отвечаю на ее любовь, теперь она ощущала беспокойство, вину и огорчение от того, что пыталась соблазнить меня, и представляла идеализированный образ моей жены (о которой не имела абсолютно никакой информации, в том числе и о ее существовании). Ретроспективно я осознал, что мое сопротивление исследованию фантазий в контрпереносе не дало мне последовать за ними в направлении, в котором прояснилась бы мазохистская аутодеструктивность эротических желаний мисс А. по отношению ко мне. Оглядываясь назад, я могу сказать, что моя бессознательная контридентификация с ее соблазняющим отцом помешала мне свободно исследовать свой эротический контрперенос и таким образом более четко осознать мазохистскую модель в переносе. Мне думается, что и мое сопротивление бессознательным садомазохистическим импульсам в моих ролевых реакциях по отношению к мисс А. также сыграло свою роль. В дальнейшем доминирующей темой анализа стали сексуальные фантазии мисс А. об отце, ее прошлое восприятие его как дразняще-провоцирующего и одновременно сексуально отвергающего.

В контексте нашего исследования глубокого чувства вины, в котором идеализированный образ моей жены соединялся с идеализированным образом ее матери, мисс А. осознала, что она защищалась от этих переживаний вины посредством расщепления образа матери на идеализированный образ покойной матери и на пугающий и обесцененный образ мачехи, репрезентируемый соперницами, другими женщинами в жизни ее мужчин, которые никогда не принадлежали только ей одной. Это осознание также помогло прояснить ее бессознательный выбор “невозможных” мужчин и неосознанный запрет на получение полного сексуального удовлетворения иначе как при условиях физического или психического страдания.

В конце концов мисс А. удалось установить отношения с человеком, который во многом удовлетворял ее больше, нежели прежние любовники. В то время он не был связан ни с какой другой женщиной и принадлежал к ее социальному кругу (из которого она чувствовала себя изгнанной в результате беспорядочного образа жизни). Последовал длительный период анализа, когда мы исследовали ее фантазии и страхи в развивающихся отношениях с К. Она могла подробно рассказывать об их сексуальных отношениях, и мы исследовали как ее чувство вины по отношению ко мне, вызванное оставлением меня как объекта любви, так и ее чувство победы надо мной благодаря сексуальным отношениям, которые, в ее фантазии, были более удовлетворительными, чем любые другие, какие могли бы у меня быть. Иными словами, удовлетворительные любовные отношения во внешней реальности также помогли проработке в переносе процесса оплакивания отношений со мной, воспроизводившего оплакивание прежних отношений и установление новых в амбивалентных отношениях с отцом.

С моей точки зрения, к мазохизму относится широкий спектр феноменов, как нормальных, так и патологических, имеющих общее качество аутодеструктивности и получения сознательного или бессознательного удовольствия от страдания. Границы этой области нечетки. На одном полюсе мы обнаруживаем столь мощную саморазрушительность, что самоустранение или устранение самоосознания является ведущей мотивирующей силой (Грин (1983) называл это “нарциссизмом смерти”), так что мазохистическая психопатология плавно переходит в психопатологию примитивной и тяжелой агрессии.

На другом конце спектра здоровая способность жертвовать собой за семью, других или за идеал, воплощающая сублиматорные функции исходящей от Супер-Эго готовности к страданию, не может быть сочтена патологической. Наша продолжительная инфантильная зависимость и обязательная интернализированная родительская власть во время растянутого детства и подросткового возраста делают почти невозможным формирование Супер-Эго, которое не включало бы мазохистские компоненты, то есть существуют некоторая бессознательно мотивированная потребность к страданиям и ее основные движущие механизмы.

Между этими двумя полюсами располагается широкий спектр мазохистической психопатологии, общие элементы которого сосредоточены вокруг бессознательных конфликтов, связанных с сексуальностью и Супер-Эго. Моральный мазохизм требует платы за получение удовольствия: в отношениях между Я и интроектом Супер-Эго происходит трансформация страдания в эротическое удовольствие, интеграция агрессии внутри любви. В соответствии с бессознательным чувством вины, страдать по воле наказующего интроекта означает возвращать себе любовь объекта и единство с ним; таким путем агрессия ассимилируется любовью. Та же динамика присутствует в сексуальном мазохизме как специфической перверсии: необходимое для сексуального удовлетворения переживание боли, подчинения и унижения является бессознательным наказанием за запретные эдиповы аспекты генитальной сексуальности.

Мазохизм как часть полиморфной перверзивной инфантильной сексуальности составляет, как мы видели, ключевой аспект сексуального возбуждения, в основе которого лежит потенциально эротическая реакция на переживание дискретной физической боли и символическое превращение этой способности (то есть трансформации боли в сексуальное возбуждение) в способность растворять, или интегрировать, ненависть в любви (Кернберг, 1991). Как подчеркнули Брауншвейг и Фейн (1971, 1975), первоначально объект сексуального желания – это дразнящий объект, это чувственно стимулирующая и фрустрирующая мать; а эротическое возбуждение вместе с его агрессивным компонентом представляет собой базисную реакцию на желаемый, фрустрирующий и возбуждающий объект.

В оптимальных обстоятельствах связанные с болью аспекты эротического возбуждения трансформируются в удовольствие, усиливая сексуальное возбуждение и ощущение близости с эротическим объектом. Интернализация эротического объекта, объекта желания, включает также и требования, предъявляемые этим объектам как условия сохранения любви. Основная бессознательная фантазия может быть выражена следующим образом: “Ты причиняешь мне боль – это часть твоего ответа на мое желание. Я принимаю боль как часть твоей любви – она скрепляет нашу близость. Испытывая наслаждение от причиненной тобой боли, я уподобляюсь тебе”. Требования со стороны объекта также могут быть трансформированы в неосознаваемый моральный кодекс, находящий выражение в базисной бессознательной фантазии, которая может быть выражена примерно так: “Я принимаю твое наказание – оно должно быть справедливо уже потому, что исходит от тебя. Я заслуживаю его тем, что удерживаю твою любовь, и в страдании я сохраню тебя и твою любовь”. Агрессивные импликации боли (агрессия, исходящая от желаемого объекта или приписываемая ему, и гневная реакция на боль) таким образом переплетены или сплавлены с любовью как неотъемлемая часть эротического возбуждения – это подчеркивали Брауншвейг и Фейн (1971) и Столлер (199la) – и как часть “моральной защиты”, описанной Фэйрберном (1954).