Эта прокламация в качестве первого эдикта, признавшего законное присутствие евреев в России, привлекла к себе должное внимание исследователей своими формулировками и содержанием. Н.Н.Голицын, толкуя ее в духе юдофобии 80-х гг. XIX в., пытался при помощи этого документа обосновать справедливость обвинения евреев в будущих российских неустройствах. Он утверждал, что прокламация представляла собой род контракта между евреями и русским правительством, но евреи потом нарушили предписание жить «как верные подданные», что и дало властям все основания ограничить их правоспособность. Голицын отрицал, что в прокламации было обещано очень многое сверх уважения к вере и имущественным правам евреев. По его мнению, Екатерина, «зная евреев, руководствуясь примерами прошлого, допуская в них существование антигосударственных стремлении и непокорность закону», оставила в силе старые указы, ограничивающие продвижение евреев в глубь России, и сделала их в правовом отношении подданными второго сорта, о чем говорит зафиксированное в этом документе выражение «по званиям»[217]. Термин «звание» можно было понять как относящийся к роду занятий, либо к принадлежности к определенной социальной группе или сословию. Голицын избрал последнее значение. Из рассуждений Голицына логически вытекает, что русские евреи с самого начала были отягощены неправоспособностью и что корни законов о запрете на проживание, которые сложились впоследствии в систему черты оседлости, нужно искать скорее в 1772 г., чем в более поздний период. Однако, как справедливо отметил Ю.Гессен, русские власти в Белоруссии никогда не истолковывали прокламацию таким образом. Они явно понимали, что выражение «по званиям своим» означает «согласно профессиям, которыми обычно занимались евреи», а не «в числе группы неправоспособных подданных»[218]. Кстати, власти в будущем, налагая на еврейское население ограничения или запреты, никогда не ссылались на «Плакат» Чернышева или на какое-то нарушенное евреями контрактное соглашение.
Подобной же двойственностью был отмечен использованный Чернышевым термин «общества». Следовало ли понимать его как обозначение населения вообще, или отдельного социального института, например кагала?[219] Если содержавшееся в «Плакате» одобрение еврейской судебной системы означало сохранение хотя бы некоторых прав автономии, которыми пользовался кагал под властью Польши, то весьма существенно и то, что кагал как таковой в прокламации нигде не был упомянут. Словом, нельзя рассматривать прокламацию Чернышева как четкое заявление русского правительства по поводу правового положения евреев. Это было лишь временное средство, призванное успокоить взбудораженные умы. Вскоре события показали, что российские власти склонны выполнять свои неопределенные обещания, данные евреям, не больше, чем те, что они давали полякам. Однако в 1772 г. режим с легкостью мог для видимости пообещать широкую автономию, тем более что русские администраторы едва ли имели понятие о том, в чем, собственно, состояла сущность еврейской автономии под властью Польши[220].
Любопытно, что упоминание «еврейских обществ» в прокламации Чернышева представляет собой один из первых случаев использования слова «еврейские» вместо более распространенного выражения «жидовские»[221] Иногда утверждают, что этот термин был выбран потому, что слово «жид» имеет в русском языке уничижительный смысл, и С. Дубнов саркастически называет эту перемену «единственной „реформой“ того времени»[222]. Фактически же термин еще не устоялся, так что и Чернышев, и Сенат в документах примерно до 1783 г. постоянно использовали оба слова – «еврейский» и «жидовский» – как синонимы. Д. Фишман приводит современное свидетельство гамбургской газеты «Staats und Gelehrte Zeitung» о том, что во время посещения императрицей Шклова в 1787 г. десять старшин еврейской общины обратились к ней с прошением. Они хотели, чтобы в официальных документах их не называли «жидами», так как это обидное наименование, а применяли бы «более возвышенное библейское слово» – евреи. Екатерина якобы издала соответствующее постановление, но в законодательных актах ее правления нет и следа такого документа. В 1790 г. поступила жалоба от белорусских евреев, занятых коммерцией в Москве, на то, что недоброжелатели называют их «жидами» «в поругание», в то время как власти вежливо именуют их «евреями»[223]. Так или иначе, термин «еврей» постепенно приобрел нормативный характер благодаря его официальному употреблению, а слово «жид» позднее получило оскорбительное значение во многом в результате его использования в литературе и публицистике в течение XIX в.[224]Непоследовательность в употреблении терминов «еврей» и «жид», между прочим, вызывает сомнения в правильности одного предположения Р.Пайпса. Этот исследователь считает, что имперские власти прибегали к термину «евреи», чтобы подчеркнуть их статус как «обыкновенного религиозного меньшинства, а не особой нации-касты»[225]. Такая изощренность подразумевала бы существование столь тонкой словесной «настройки», которую едва ли можно обнаружить в языке официальных постановлений.
Стоит также отметить, что евреям, в отличие от прочего населения, не было специально приказано являться к присяге. Это могло быть простым упущением, но, возможно, за этим стояло и нечто большее. Христианское сообщество Западной Европы традиционно не слишком доверяло клятвам евреев, как в личных, так и в общественных делах, так что в подобном упущении могли отразиться сходные же русские взгляды. (Впоследствии, в 1808 г., вопрос о присяге евреев сделался предметом разногласий в Правительствующем Сенате, о чем будет рассказано ниже.) Кстати, другой социальной группой, которую обычно не призывали к присяге новому государю, были крепостные[226].
Недавно опубликованное исследование Е.К. Анищенко вносит важный вклад в изучение того, как власти готовились к первому разделу Польши, и как это сказывалось на евреях. Еще прежде, чем произошло само присоединение, власти склонялись к тому, чтобы подходить к евреям в целом как к торгашескому народу. В одной официальной записке рекомендовалось оставить евреев «в прежнем управлении» (т. е. сохранить систему кагалов) и отнести их к той же категории налогоплательщиков, что и русское купечество. Рассчитывая использовать экономический потенциал еврейства, правительство в то же время намеревалось не позволить евреям с их деловыми талантами подорвать доходность соляной и водочной монополий на внутрироссийском рынке. Именно это имел в виду Чернышев, когда 4 декабря 1772 г. потребовал от подчиненных ему губернаторов, чтобы евреи торговали «только в Белорусских губерниях, а в Россию бы с товарами не входили»[227]. Эта формула, провозглашенная сразу, как только Россия начала иметь дело с евреями, имела далеко идущие последствия для русского еврейства.
Итак, какие бы правовые ограничения ни ожидали евреев в будущем, первоначально их причислили к городскому торговому населению, что неизбежно вовлекало их в сферу воздействия екатерининской политики развития городов, которая нашла выражение в законодательном акте, носившем название «Учреждения для управления губерний Всероссийской империи» от 7-го ноября 1775 г. и в Жалованной грамоте городам («Грамота на права и выгоды городам Российской империи»), изданной 21-го апреля 1785 г. Когда в будущем евреи оказались причисленными к городской элите, купечеству, то это означало, что они получили вожделенный статус принадлежности к городскому сословию, который, как отмечалось выше, ранее был недоступен им во всех городах Речи Посполитой. В самом деле, одним из первых шагов в рамках законодательного положения 1775 г. было преобразование шестнадцати частновладельческих белорусских местечек с значительным еврейским населением в «уездные города», призванные служить административными центрами, как предусматривала начатая губернская реформа[228].
